Считаю долгомъ совѣсти оговорить: это я пишу не потому, что хочу «оправдать» автора мемуаровъ или кого бы то ни было отъ укора, якобы таящагося въ словѣ «штадлонусъ». Въ исторической перспективѣ никакого оно не содержитъ укора. Было время, когда «штадлонство» являлось единственнымъ возможнымъ для насъ институтомъ политической самообороны. Еще придетъ время, когда въ національныхъ музеяхъ у насъ будетъ зала портретовъ, съ надписью золотомъ надъ дверью: Штадлонимъ; и будутъ тамъ, между прочимъ, портреты и тѣхъ старателей, о которыхъ съ такимъ уваженіемъ вспоминаетъ Г. Б. Сліозбергъ въ ХV-ой главѣ своихъ записокъ. Только автора этихъ мемуаровъ тамъ просто не будетъ — его портрету мѣсто въ другой залѣ, съ надписью: Борцы.
…А можетъ быть — весь этотъ длинный списокъ заслугъ совсѣмъ не такъ важенъ, какъ важна хорошая человѣческая душа. Хорошая, въ полномъ смыслѣ слова, и въ самомъ полновѣсномъ смыслѣ ч_е_л_о_в_ѣ_ч_е_с_к_а_я. Нѣчто гораздо лучшее, чѣмъ «доброе сердце»: знаемъ мы людей съ добрымъ сердцемъ, которымъ такъ больно глядѣть на людское горе, что они зажмуриваютъ глаза. Тутъ иное: тутъ безконечное неутомимое вниманіе къ ближнему. Сліозберга не нужно «растрогать», да кажется и нельзя: онъ совершенно не сентименталенъ, всегда полонъ юмора и какой то особенной благодушной хитрецы, — всегда знаетъ, что почти въ каждой повѣсти о бѣдѣ есть сто преувеличеній. Сліозберга нельзя обмануть: онъ видалъ виды и, выслушивая плачущаго, нисколько не сомнѣвается, что тотъ, когда подымался къ нему на квартиру по лѣстницѣ, не плакалъ, — словомъ, что по большей части «все это не такъ страшно». Но что ему за дѣло? «Страшенъ» уже самъ по себѣ тотъ фактъ, что человѣку приходится просить другого человѣка о помощи или заступничествѣ; плачетъ ли онъ потому, что иначе не можетъ, или потому, что такъ выйдетъ, по его мнѣнію, убѣдительнѣе — это не важно. Разъ есть въ корнѣ дѣла бѣда, надо помочь. — Почему «надо»? почему всегда я, а не другой? — Врядъ ли Г. Б. Сліозбергъ самъ когда либо ставилъ себѣ такой вопросъ, или пытался на него отвѣтить; что то непохоже на его простую, домашнюю манеру рѣчи, чтобы онъ даже предъ самимъ собою произносилъ тирады о «долгѣ». Просто надо, и кончено; такая натура, иначе не умѣющая.
Большой умъ, и въ культурномъ смыслѣ, и въ житейскомъ; и въ то же время черта, которую многіе назовутъ наивностью — коренная, первобытная (или первозданная?) вѣра въ тѣ скрижали, гдѣ начертаны истины основныя и вѣчныя. Съ первыхъ главъ его записокъ это поразитъ читателя: странный человѣкъ, до сихъ поръ говоритъ о кривдѣ съ негодованіемъ, и не стыдится почтительно произносить такія слова, какъ святость правосудія или польза просвѣщенія. Мы отъ этого отвыкли, стали обиходными авгурами; кто нынѣ посмѣетъ безъ ироніи воскликнуть: свобода, равенство, братство!
