Представителей культурнаго еврейства въ Полтавѣ было очень немного. Въ 70-хъ годахъ тамъ было всего два еврея врача, державшихся вдали отъ еврейской жизни. Изъ нихъ одинъ былъ докторъ Леонъ Мандельштамъ, братъ профессора-окулиста Макса Мандельштама: того незабвеннаго Мандельштама, который занялъ столь почетное мѣсто въ исторіи русскаго еврейства въ качествѣ общественнаго дѣятеля въ Кіевѣ, главы русскихъ сіонистовъ перваго набора, а впослѣдствіи, послѣ шестого Базельскаго конгресса, ставшаго во главѣ территоріалистовъ.
Съ Максимомъ Емельяновичемъ Мандельштамомъ я имѣлъ случай встрѣтиться еще будучи семилѣтнимъ мальчикомъ, и вотъ по какому поводу. По шалости я ушибъ себѣ лѣвый глазъ; образовалось воспаленіе слезнаго мѣшка, а потомъ обнаружилась и фистула. Леченіе у мѣстныхъ врачей не давало результатовъ. И вдругъ стало извѣстно, что въ Полтаву на нѣкоторое время прибылъ молодой, но уже знаменитый окулистъ докторъ Мандельштамъ, братъ мѣстнаго доктора, сынъ старика Мандельштама, жившаго въ Полтавѣ. (Послѣдній былъ братъ упомянутаго переводчика Библіи). Мои родители не упустили случая показать мой глазъ знаменитости, и я въ теченіе нѣкотораго времени ходилъ къ нему на пріемъ въ полтавскую земскую больницу. Запуская мнѣ зондъ въ рану возлѣ глаза, онъ на еврейскомъ языкѣ велъ со мною, бесѣды на библейскія темы. Надо ли сказать, что докторъ Мандельштамъ представлялся мнѣ въ ореолѣ высшей мудрости и доброты. Помню выраженіе его лица, его свѣтлые чистые глаза; у меня до сихъ поръ осталось ощущеніе запаха его рукъ, причинявшихъ мнѣ боль и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безконечное удовольствіе при прикосновеніи къ моему лицу; помню и горделивое свое чувство при мысли, что этотъ великій врачъ — еврей.
Тотъ же больной глазъ далъ мнѣ случай въ раннемъ дѣтствѣ встрѣтиться и съ другимъ знаменитымъ окулистомъ изъ евреевъ, профессоромъ Гиршманомъ въ Харьковѣ. Глазъ не поддавался леченію, Мандельштамъ уѣхалъ изъ Полтавы, и моимъ родителямъ пришлось прибѣгнуть къ героическимъ мѣрамъ. Было это во время окончанія постройки Харьково-Николаевской желѣзной дороги, и Полтава со дня на день готовилась связаться желѣзнодорожнымъ путемъ съ Харьковомъ. Это событіе ожидалось въ Полтавѣ съ понятнымъ нетерпѣніемъ. Какъ только открылось товарное движеніе на открытыхъ платформахъ, бабушка отправилась со мной въ Харьковъ къ гремѣвшему славой чародѣю Гиршману. Мнѣ было 9 лѣтъ. Въ моей памяти сохранились впечатлѣнія отъ этой поѣздки съ длинными остановками на станціяхъ, въ теченіе около двухъ сутокъ. Я былъ оглушенъ городскимъ шумомъ въ университетскомъ городѣ Харьковѣ. На улицахъ встрѣчались студенты въ пледахъ; каждый изъ нихъ внушалъ мнѣ благоговѣніе и уваженіе. Мы помѣстились съ бабушкой на квартирѣ у мѣстнаго рѣзника. Квартирныя неудобства искупались жирными супами и обиліемъ мяса, на которое не скупилась наша хозяйка. Ходили слухи, что Гиршманъ еврей. Его пріемная уже тогда представляла собой нѣчто необычайное. Со всѣхъ странъ свѣта стекались слѣпнущіе, слѣпые и страждущіе глазами люди всякаго званія и всякихъ національностей. Больныхъ проф. Гиршманъ принималъ при содѣйствіи нѣсколькихъ ассистентовъ. Жутко было мнѣ подходить къ креслу, на которомъ возсѣдалъ самъ Гиршманъ. Одно званіе «профессоръ» внушало мнѣ благоговѣйный трепетъ. Но когда я разглядѣлъ его блѣдное, окаймленное черной бородой лицо, его длинныя черныя кудри, и на меня обратились отдающіе особымъ блескомъ свѣтлые его глаза, и я услышалъ его ласковый голосъ, разспрашивавшій о моей болѣзни и каждый разъ, при изслѣдованіи раны, участливо приговаривавшій: «что, больно?» — я почувствовалъ, что готовъ отдать свою жизнь по первому его желанію. Уходя отъ него, я считалъ часы до того момента, когда на слѣдующій день мнѣ придется еще разъ предстать предъ его свѣтлые взоры. Онъ подвергъ меня серьезной операціи подъ хлороформомъ (повторенной черезъ годъ), удалилъ фистулу, хотя и не совсѣмъ залечилъ больное мѣсто: я такъ на всю жизнь и остался со слѣдами дѣтской шалости у лѣваго глаза. Скажу тутъ же, что съ проф. Гиршманомъ мнѣ пришлось встрѣтиться впослѣдствіи, лѣтъ сорокъ спустя, на водахъ въ Гомбургѣ, близъ Франкфурта на Майнѣ. Я уже былъ имѣвшимъ имя адвокатомъ и общественнымъ дѣятелемъ. Гиршманъ обо мнѣ слышалъ, и когда я встрѣтился съ нимъ, уже старцемъ, сохранившимъ, однако, полную свѣжесть ума и всѣ неоцѣнимыя качества сердца, мы много и часто задушевно бесѣдовали на общія политическія темы, въ частности, по еврейскому вопросу. Много было у него воспоминаній о Харьковѣ — онъ прожилъ тамъ съ самаго дѣтства. Было забавно, какъ Гиршманъ напрягалъ свою память, желая вспомнить меня, 9-лѣтняго паціента, и добродушно удивляясь, почему онъ, помнящій десятки тысячъ паціентовъ за много десятилѣтій, никакъ не можетъ припомнить меня. — Съ тѣхъ поръ каждый разъ, когда я пріѣзжалъ въ Харьковъ, я пользовался гостепріимствомъ у него, въ особенности со стороны его жены урожденной княгини Кудашевой: говорю о гостепріимствѣ его жены, потому что Гиршманъ самъ былъ гостемъ у себя дома, — пріемная его не измѣнила своего вида, который имѣла въ 70-хъ годахъ.
