Удостаивали своимъ посѣщеніемъ ярмарки, время отъ времени, волынскіе цадики со штатомъ своихъ прислужниковъ. У меня осталось въ памяти посѣщеніе одного изъ нихъ, если не ошибаюсь, Вахмистровскаго цадика, — высокаго, худого, въ возрастѣ между 50 и 60 годами, съ красивымъ блѣднымъ лицомъ, длинной, рыжей съ просѣдью бородой и въ необыкновенно изящную спираль завитыми пейсами, въ бѣломъ атласномъ зипунѣ съ широкимъ, атласнымъ же поясомъ. Вдохновенное лицо его изобличало глубокую думу, глаза его то оживлялись яркимъ блескомъ, проникающимъ въ душу собесѣдника, то томно и устало глядѣли вдаль. Цѣлыми вереницами тянулись къ нему за благословеніемъ мѣстные полтавскіе обыватели, въ особенности обывательницы, подобно тому, какъ тянулись онѣ къ случайно заѣзжавшему знаменитому профессору-врачу. Грустныя лица, отражавшія горе, съ которымъ они приходили къ цадику, оказывались оживленными надеждой при выходѣ изъ завѣтной двери, охраняемой цадиковымъ служкой (шамешемъ). Былъ осчастливленъ пріемомъ и я, семилѣтній мальчикъ, въ сопровожденіи отца. Этимъ счастьемъ я обязанъ былъ распространяемымъ пріѣзжими обо мнѣ слухамъ, что я, по своимъ способностямъ, подаю надежды стать «илуй» (талантливымъ знатокомъ Талмуда).
Постоянныя хассидскія бесѣды въ семьѣ о чудесахъ, творимыхъ цадиками, о близости ихъ къ Богу, о томъ, что они являются вѣрными посредниками между благочестивыми евреями и Предвѣчнымъ, настроили мою фантазію соотвѣтствующимъ образомъ и глубоко запали въ дѣтскую впечатлительную душу. Съ безграничнымъ волненіемъ, охватившимъ и моего отца, приближался я съ нимъ къ завѣтнымъ дверямъ. Я съ трудомъ вымолвилъ молитву, установленную для встрѣчи великихъ людей. Цадикъ, установивъ меня между своими колѣнями, задалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ и, получивъ отвѣты, видимо его удовлетворившіе, возложилъ руки мнѣ на голову и благословилъ меня по формулѣ «еворехехо». Я почувствовалъ себя окрыленнымъ и въ душѣ далъ обѣтъ служить Богу, какъ сказано въ молитвѣ, «всѣмъ сердцемъ» и посвятить всѣ свои дни и ночи изученію Торы.
Пріѣзжали на Ильинскую ярмарку и проповѣдники-магиды. Нѣкоторыхъ изъ нихъ я слышалъ въ большой полтавской синагогѣ. Особенное впечатлѣніе произвели на меня проповѣди (мнѣ было тогда лѣтъ 8–9) проповѣдника Цеви-Гирша Дайнова изъ Бобруйска. Это былъ просвѣщенный магидъ; внѣшній его видъ напоминалъ больше протестантскаго пастора. Хассиды считали его грѣховно свободомыслящимъ; благочестивые миснагды тоже недовѣрчиво относились къ его правовѣрію. Онъ, какъ я понималъ тогда и какъ мнѣ стало извѣстно впослѣдствіи изъ бесѣдъ съ его племянникомъ Рувимомъ Дайновымъ, меламедомъ въ Полтавѣ (съ которымъ я подружился въ старшихъ классахъ гимназіи), принадлежалъ къ числу «маскилимъ» Мендельсоновскаго толка. Проповѣдникъ Дайновъ дѣйствительно, повидимому, былъ знакомъ съ произведеніями Мендельсона; его рѣчь изобиловала нѣмецкими выраженіями. Содержаніе проповѣдей составляло объясненія мѣстъ изъ Пророковъ по вопросамъ этики. Талмудическая эрудиція смѣшивалась съ философіей Маймонида, часто цитировался «Моисей изъ Дессау», т. е. Мозесъ Мендельсонъ. Не знаю, какъ оцѣнилъ бы я его ораторскій талантъ нынѣ, но впечатлѣніе, которое его рѣчи производили на меня тогда, было огромное: высоко-бьющій фонтанъ, въ струѣ котораго многоцвѣтными лучами отражалось солнце; неподдѣльный пафосъ захватывалъ слушателей; тысячная аудиторія замирала отъ восторга, а самъ ораторъ, казалось, поднимался все выше и выше и подпиралъ своей головой въ бархатной плоской шапочкѣ высокій куполъ большой синагоги, то самое мѣсто, на которомъ яркими красками изображены были херувимы съ длинными трубами, возвѣщающими часъ избавленія Израиля.
