– Что? – спросил я. – Что мы должны знать?
Монах подбодрил толстяка поощрительным жестом.
– Это было давно, – Эйта не знал, как начать. Куртка, которую он сегодня надел, отправляясь к Мэмору, была толстяку маловата, Эйта носил ее враспояску. И сейчас сосед все время гладил свой внушительный живот, словно это что-то для него значило. – Очень давно, понимаете? Зима выдалась холодной. Еды мало, тепла мало, всего мало. Котонэ год как овдовела. Наши семьи испокон веку жили бок о бок: мы делали тофу, они торговали. Мужа Котонэ забрала грудная болезнь, а вдова плохо справлялась с разноской…
– Вы помогали ей? – ласково спросил настоятель.
– Нет, – признался Эйта, багровый от стыда. – Мне надо было кормить свою семью. Хотя должен был: все-таки на ее шее сидело трое детей…
– Трое? – удивился я.
– Маленькому Мэмору тогда исполнилось лет пять, не больше. У него были две старшие сестры. Близнецы, они родились в один год. Они и умерли в один год, той проклятой зимой…
– От грудной болезни? Как их отец? От холода?
– От голода, – выдохнул Эйта. Он гладил и гладил свой живот, не в силах остановиться. – Мать перестала их кормить. Всю еду она отдавала сыну, в котором души не чаяла. Малую толику оставляла себе: жалкие крохи, лишь бы не утратить возможность работать. Все остальное – сыну, только сыну. Мы с женой по ночам затыкали уши, лишь бы не слышать, как девочки просят есть…
Я похолодел.
– Так она что, уморила дочек голодом?
Эйта кивнул. Из глаз толстяка текли слезы, щеки дрожали. Кажется, он уже жалел, что завел этот разговор.
– Она морила дочерей голодом, – пробормотал он, дергая свою седенькую бородку. – Чтобы спасти сына. Когда сын вырос, он стал морить голодом бесполезную мать. Ту, которая спасла ему жизнь ценой жизни двух дочерей. Святой Иссэн, вы должны разбираться в подобных вещах. Это ведь не случайно, а?
Старый настоятель печально улыбнулся соседу:
– Ничто в жизни не случайно. То, что вы подошли к нам – тоже. Спасибо, теперь многое становится на свои места…
Из дома на двор выскочила встрепанная Асами. На лице женщины застыла маска страха и омерзения. Не видя, не замечая нас, действуя неосознанно, будто живой символ послушания, она кинулась к коптильне, которая давно остыла. Рядом с коптильней на промасленной бумаге, развернутой прямо на земле, лежали жалкие остатки: два бруска жареного тофу и один белый, сырой, трясущийся студень. Подхватив их на поднос из бамбуковой щепы, Асами вихрем кинулась в дом.
