Другая Анна: Помнится, вы сказали, что культура женщины определяется количеством ее любовников?
Анна: Да, я это сказала. И верила в это… Знаете, когда жизнь слишком горька, отчаянно ищешь что-то, чтобы ее подсластить, пусть это только иллюзия. Наверное, поэтому государство вместе с кониной, пшеном, жирозаменителями и табаком давало иногда по карточкам и плитку шоколада. Мы шутили, что шоколад – это секс, которым с нами занималось государство. Что ж, власти пытались подсластить горький вкус нового быта. У них это плохо получалось. Как, впрочем, и моим любовям не удавалось подсластить мою горечь.
Другая Анна: Вы говорите, что Пунин был «мужчиной вашей жизни». Это правда?
Анна: Если судить по времени, проведенному с ним, наверное, правда. Мы встретились в поезде в Царское Село. Стоит вспомнить, как он описал меня после этой встречи: странная женщина, таинственная, тонкая и смертельно бледная, с беспокойными и полными ожидания серыми глазами, тонкими, красивыми руками, с голосом, вызывающим одновременно восхищение, недоумение и страх. Умная, прекрасная, но и страшная позерка.
Другая Анна: А вы? Что почувствовали вы?
Анна: Меня он очаровал, и все… Но мне хватило и этого…
Иногда Анна появлялась в моем зеркале, когда я была не готова к встречам. Меня так сильно терзала моя боль, что даже крупица чужой добила бы меня. Тем более если эта боль была болью Анны. Не знаю, почему все свойственное ей я считала и своим. И речь вовсе не шла об отождествлении, ни тем более о попытке присвоить чужой жизненный опыт. Слишком много было и своего.
Я избегала появляться перед зеркалом. Обходила его стороной. С остервенением перемывала посуду, драила балконы, переставляла книги на полках книжного шкафа. Но я ее слышала. Анна была там, за зеркальным стеклом. Чужое прошлое претендовало на место в моем настоящем.
Однажды я даже попыталась перекрыть ее голос шумом пылесоса. Все напрасно. Час спустя, убедившись, что Анну утомило мое странное поведение, я встала перед зеркалом, отражающим только меня, и задумалась: о чем же она говорила? И тогда ее слова ясно прозвучали в моем мозгу, как будто физическое присутствие Анны было вовсе не обязательно. Как будто слова сами рождались, а ее образ был не более чем своеобразной декорацией. Ну а я сама – не чем иным, как выбранной наугад трибуной, с которой она могла быть снова услышанной.
В этот раз Анна заговорила со мной о своем любимом городе. Ее лицо смягчилось, освещенное далеким светом.
