— Так ему и надо! Не слушал, когда его уму-разуму учили… Против власти пошёл… Теперь пускай на себя пеняет!
Тётка Марина тоже иногда даёт Настусе конфеты. Они не пахнут мазутом, потому что тётка сама с дядей Кузьмой делает их для продажи. У неё даже свой ларёк на базаре, полный-полнёхонький всяких сластей. Когда мама с Настусей подходят, тётка каждый раз выбирает пряник, самый маленький и самый чёрствый, сдувает с него пыль и протягивает Настусе.
— Ешь, моя сиротка! — жалобно говорит она и вытирает сухие глаза кончиком фартука.
При воспоминании об этом сморщился чистый детский лобик. Почему она называет Настусю сироткой? Правда, отец Настуси убит на войне, но у неё же есть мама! Вон из хаты доносится тихое журчание её швейной машинки. Это мама быстро-быстро застрачивает узенькие складочки на полосатой ситцевой, со многими оборочками кофте.
Настуся зашлёпала босыми ступнями по земле и с разгона бросилась на постеленную посреди двора рогожку. Лёжа на спине, загляделась в синее небо. Маленькими паучками ползли по щеке солнечные лучи, щекотали ноздри. Что там, в этой бездонной небесной синеве? Где бог? Ведь его всегда рисуют на облаках, а облаков нет. Ничего нет, кроме солнышка, которое всё выше и выше поднимается над землёй. Вишь, как кусается! Девочка накрыла голову краем рогожки… Ага, спряталась! Потом отбросила рогожку, на минутку уставилась глазами в нестерпимо сияющий солнечный диск и снова закрылась. Перед глазами запрыгали жёлтые пятна, потом перешли в зелёные, фиолетовые и вмиг растаяли без следа. Забавно! А ну ещё! Раз! — и открыла рогожку; раз! — и закрылась. И снова! И снова!
— Ты что это, глупая, делаешь? — крикнула соседка через тын. — Ослепнешь!
И скажет же такое! И почему бы она ослепла? Но Настуся всё же притихла и задумалась. Как это, быть слепой? Неужели слепые совсем ничего не видят? Как же это так?..
Неожиданно почувствовала, что хочет есть. Вспорхнула, словно испуганная пичужка, и побежала в хату. После великолепного ясного дня хата показалась хмурой клетушкой. Пузатая печь сердито ощерилась на девочку тёмным зевом. Из угла, где чернели иконы, повеяло сыростью.
Настуся подошла к матери, постояла немного, глядя, как из-под машинной лапки, совсем как живая, выползает простроченная материя.
— Мама, есть хочу! — проговорила наконец, дёргая мать за рукав.
— Вот какая ранняя! — не приостанавливая работы, ответила та. — Ещё и не заработала! Возьми-ка да вдень нитки в иголки, ведь ты знаешь, что я не вижу…
