Там непрофессиональные поэты читали свои стихи друг другу, обменивались впечатлениями. В кружке интересовались только поэзией, обо всем остальном не дискутировали. Читал свои стихи и отец — его признали последователем акмеистов. Как-то один из членов кружка — отец не называл его фамилии — прочел свою поэму, в которой прозвучало, мягко говоря, недовольство современной жизнью и ностальгия по прошлому. Руководитель кружка предложил не обсуждать содержание поэмы, и кружковцы говорили только о ее форме, которую в основном хвалили. На следующий день руководителя кружка и автора поэмы арестовали. По их записным телефонным книжкам взяли всех кружковцев, в том числе и отца. На вопрос следователя: «Вы знаете, за что арестованы?» — отец ответил строками Гумилёва:
За то, что эти руки, эти пальцы,
Не знали плуга, были слишком тонки,
За то, что песни, вечные скитальцы,
Томили только, горестны и звонки
[29].
В ответ он получил удар в челюсть справа, который выбил ему почти половину зубов, сбил с ног. Когда отец поднялся, выплевывая кровавые сгустки, следователь хладнокровно повторил вопрос. У отца еще хватило иронии вновь процитировать Гумилёва:
Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца и мать…
[30]Эти строки стоили ему выбитых зубов с другой стороны. Отец потерял сознание. Когда его привели в чувство, следователь, глядя на него, как показалось отцу, даже сочувственно, сказал примерно следующее:
— Думаешь, у нас есть время разбираться, виноват ты или нет? Никто не будет с тобой возиться. У нас таких, как ты, сотни. Подписывай протокол, иначе возьмем мать и жену.
Мысль, что из-за него могут пострадать близкие, была отцу невыносима. Он собрался с силами, подошел к столу и, не читая, подписал бумагу, которую следователь ему с облегчением пододвинул. Отца увели. Два года тюрьмы и три ИТЛ — исправительно-трудовых лагерей — таков его приговор. Были и еще допросы — добивались выдачи соучастников. Отцу не давали спать, заставляли несколько суток подряд стоять… Он говорил, что это тяжелейшая пытка: вся нижняя часть его тела чудовищно распухла и так болела, что он все время терял сознание. Отец ни на кого не донес и, видимо, был так слаб, что его перестали вызывать на допросы. В чем отца обвиняли, он так никогда и не узнал — принципиально этим не интересовался, даже в годы всеобщей реабилитации. Насколько я помню, отец так и умер, не получив реабилитирующей справки. Перед своей совестью он считал себя невиновным. В Риге, куда он перебрался жить после смерти Сталина, этой стороной его биографии никто никогда не интересовался.
