Занятия в институте продолжались. Только на младших курсах исчезли мальчики-студенты. На старших курсах их в армию не забирали, торопили с выпуском, чтоб отправить в армию врачами. В первую половину дня были практические занятия и лекции, во вторую половину дня мы шли в клинику на занятия по нормальной хирургии и терапии. По дороге из клиники домой еще нужно было, по приказу папы, забегать в магазин, пытаясь купить полкило масла, а когда, позднее, в магазинах уже нечего было покупать, то все приобретения сводились к табаку в киосках. В нашей институтской больнице (больнице им. Эрисмана) не было раненых военных. В начале войны там было только гражданское население, это еще не был госпиталь. Наши практические занятия сводились к тому, что мы должны были по очереди собирать анамнез (историю болезни) у больных. Профессор и вся группа студентов стояли вокруг и слушали молча, а потом, при выходе из палаты весь «сбор» анамнеза разбирался, объяснялся и под нажимом наводящих вопросов профессора нами решался диагноз. Нам было поначалу очень трудно логично думать, сопоставляя все данные, а наш раздражительный профессор сердился на нас за то, что мы так «плохо соображаем»! Я, поставленная лицом к лицу с пациентом, иногда смотревшим таким утомленным взором, страшно стеснялась, робела и забывала, что нужно спрашивать. А профессор нас торопил, фыркал, не стесняясь говорил, что мы «совершенно не умеем логично думать», «думаем языком, не употребляя мозг», и не давал нам спокойно и постепенно привыкнуть к общению с больными. В одной из палат лежала наша студентка-однокурсница, с нею случился сердечный припадок, когда ей принесли «похоронную» на ее молодого мужа-студента. Она смотрела на нас испуганно, а мы не решались задавать ей вопросов по «истории» ее болезни. Профессор подождал, подождал, потом в досаде махнул на нас рукой и в развевающемся белом халате вылетел из палаты, а мы сразу сделались просто друзьями и плакали у ее кровати.
ОПОЛЧЕНИЕ
Ленинградское ополчение начало создаваться еще в начале июля, называлось оно демократической армией по обороне Ленинграда, но вскоре стало называться по-русски понятно — ополчение. Создавалось ополчение — детище партийных органов — после речи Сталина. Не той, в которой он обратился после начала войны 3-го июля к своим вассалам: «Дорогие братья и сестры…», лязгая зубами от страха по краю стакана с водой, которую он пытался пить, когда у него прерывался голос; вода булькала на всю Россию, когда он доливал ее в стакан. Тогда его грузинский сильный акцент сделался ужасным! В теперешнем обращении Сталин потребовал учреждения ополчения. Прежде всего, московского. И также во всех городах, к которым подступали немцы. Ополчение, народное, должно своими силами защищать города, сражаться за его пределами, на подступах и на баррикадах внутри города и должно, если того потребуют обстоятельства, сражаться за каждый дом! И назвал цифру — количество ополченцев, которых должна дать Москва. Цифра была громадная! Партийные организации Москвы со всей поспешностью стали создавать ополчение с целью во много раз превзойти цифру, названную Сталиным, и выслужиться! Людей хватали на улицах, в учреждениях, не слушали никаких доводов, не считались с протестами. На все был один ответ: «Тов. Сталин сказал!» Попробуй — поспорь! В Москве «ударный план» партийных организаций дал очень высокую цифру «добровольных» ополченцев. Но мобилизационный план города Москвы был сорван! В военкоматах хватались за голову, но ничего сделать не могли: всех людей призывного возраста (многие ждали повесток из военкоматов со дня на день), на которых падал взор и ложилась рука партийных организаторов ополчения буквально заметали, отправляли в «казармы» для ополченцев (часто помещения средних школ с охраной у ворот), чтоб вскоре, иногда даже без всякого обучения, отправить на фронт.
