В Ленинграде «добровольное» вступление в ополчение носило менее трагичный характер и было менее необратимым, чем в Москве. И хотя ленинградцев «добровольно» записывали в ополчение (у нас все делалось «добровольно» и с «большим энтузиазмом», как только поступал в партийные организации или приказ или только «намек» сверху — и никто не осмеливался открыто возражать), не считаясь ни с профессией, часто нужной для военных же нужд, ни с возрастом, ни с состоянием здоровья, но все-таки все происходило менее беспощадно и бездумно. Очевидно, ленинградскому партийному руководству был еще памятен год войны с Финляндией, когда в помощь(!) Красной Армии, которая оказалась неподготовленной для войны с маленькой Финляндией, стали мобилизовывать студентов ленинградских институтов — лыжников для борьбы с финскими снайперами, и когда только единицы вернулись, а остальные — погибли. Вернувшиеся студенты были глубоко разочарованы в способностях нашего военного руководства. И хотя их очень чествовали в институтах, мы знали, какая катастрофа на самом деле произошла на финском фронте.
Партийное руководство города пыталось изолировать население Ленинграда от раненых на финском фронте русских солдат. В саду Нечаевской больницы бродили выздоравливающие раненые (во время финской кампании она была превращена в госпиталь). Нам, студентам института, было официально объявлено парткомом института перед лекцией всего курса о запрещении общаться и разговаривать с ранеными красноармейцами, находящимися на излечении в институтском госпитале! На нас это произвело тогда ужасающее впечатление: нам, русским студентам, запретили разговаривать с русскими воинами, потому что их отправили на фронт не одетыми по-зимнему, не подготовленными технически — в лютую зиму, на войну с крепким, вооруженным героическим народом, отчаянно защищавшим свою маленькую независимую страну! Мы не должны были знать правды о наших огромных жертвах, телами побеждали финскую «технику»! Когда мы хотели подойти к ходячим раненым, поодиночке прогуливающимся в парке института, с переломанными руками в лубках и на шинах, или с ампутированной ногой, на костылях, просто, по-человечески, сказать хоть несколько сердечных слов, нас сразу отгоняли служащие госпиталя. Мы отходили в огорчении, нам жалко было видеть раненых в такой несправедливой изоляции: они выглядели грустно, как затравленные. Парк был огорожен с улицы высокой старой чугунной решеткой. Когда в парк выходили раненые в пижамах и халатах — население группами собиралось у решетки, чтоб поговорить с ранеными, пообщаться. Но как только к собравшейся стайке ленинградских жителей подходили раненые, со стороны улицы появлялась военная охрана (и кого она от чего охраняла) и разгоняла толпу, а раненым приказывала отойти от решетки в глубь парка. Мы, студенты, не стесняясь выражали свое чувство стыда и возмущения отношением к раненым, как будто они несут вину за так позорно проведенную кампанию, и чувство унижения за всех нас, от которых пытаются скрыть действительные факты, как будто мы, Ленинградцы, их и так не знали!
