По папиному «распоряжению по семье» я покупала по пути домой масло. Еще не было карточек — была середина августа — и в одни руки «отпускали» полфунта сливочного масла. Я, возвращаясь из института, старалась купить эти полфунта, если очередь была не очень большая. О возможности взятия Ленинграда немцами в семье даже разговоров не было, это было бы неслыханной катастрофой — поэтому, очевидно, мы подобные мысли старались не подпускать к нашему сознанию.
В 1-м Медицинском институте нам официально сказали, чтоб ни о какой эвакуации мы бы и думать не смели, что студенты двух старших курсов, четвертого и пятого, будут выпущены врачами «ускоренно» с дипломом «врач военного времени». (После окончания войны такие «врачи военного времени» должны были пройти курс «усовершенствования» врачей — хотя пройдя практическое «обучение» во время войны, они усовершенствовались на огромном «опыте». Молодые врачи, прошедшие тяжелый опыт войны, были потом очень хорошими врачами-хирургами.) Мы же, студенты третьего курса, будем после занятий, очевидно, посланы работать в госпиталя, переполненные ранеными. Очень скоро старшекурсники стали появляться в военной форме, с одной шпалой в петлицах, и некоторые студентки, которых я знала по анатомичке — они приходили иногда заниматься, чтоб освежить знания по анатомии — выглядели, несмотря на новый, довольно высокий военный ранг, очень растерянными и испуганными: они ждали направления на фронт и говорили, что нет сейчас даже понятия «прифронтовой госпиталь» — все фронт, и он наступает на нас…
Студентки, бывшие до поступления в Медицинский институт медицинскими сестрами и имевшие некоторую медицинскую практику, были сразу призваны в армию. В нашей группе училась бывшая медсестра, старше нас по возрасту, Женя — очень энергичная, но страшно застенчивая и самолюбивая студентка, учившаяся с трудностями; у Жени был изумительный античный профиль Аполлона — и вся она походила на античного мальчика-воина. Я ей в начале курса немного помогала с учением — вернее мы вместе готовились к сложным для нее экзаменам, и у нас появились очень дружеские отношения: с ее стороны — полные глубокого доверия, с моей — нежной привязанности. Мне одной она доверила свою тайну: только что, в мае, она совершенно секретно вышла замуж за моряка — студента Морской Академии. Тайну нужно было соблюдать строго: до окончания Академии студентам-морякам не разрешалось жениться, а в общежитии студенток-медичек не разрешалось жить замужним. И оба решили никому не рассказывать о браке до окончания ими образования. Мужа Жени в первые же дни войны забрали в армию и она даже не знала — в пехоту или во флот. Писем от мужа не было, а ей, конечно, никто ничего не сообщал. На вторую неделю войны Женю призвали медицинской сестрой, и она сразу была отправлена на фронт. Я ее встретила у нас в институте, куда она вернулась, получив однодневный отпуск «с фронта» — несказанно ей обрадовалась; Женя рассказывала, как под Ленинградом, на передовых позициях, под обстрелами и непрекращающимися бомбежками ей приходилось подбирать раненых, часто, если она была одна и без носилок, ей приходилось или волочить раненого, или ползти на четвереньках, привязав его к своей спине. Раз, когда она ползла к раненому, немецкий самолет заметил ее и стал пикировать, выпуская пулеметные очереди — он несколько раз, делая круг, возвращался обратно и снова пикировал, и снова выпускал очереди. Последняя легла рядом с Женей, обдав ее землей — хорошо, что она подтянула ноги под себя (ей непроизвольно хотелось превратиться в комочек), а то бы ей оторвало ноги. Она узнала в Академии, что муж ее пропал без вести. Все это она рассказала, не сводя с меня глаз, не выпуская мои руки из своих, и странное чувство не покидало меня, что это прощание навсегда. И что мы обе это знаем. Уходя, она обняла меня и шепнула, что приехала в Ленинград, чтоб увидеть меня еще раз, больше у нее не было в Ленинграде близкого человека. Наверное, Женя приехала попрощаться с памятью о мирной жизни, памятью о своем счастье, свидетелем которого мне удалось быть.
