В Ленинграде очень многих только за подозрительный вид поколотили, но разве докажешь озверелой толпе, что ты не шпион, а, например, научный сотрудник какого-нибудь института? Никогда не поверят, да и слушать не станут. Да еще «прибавят» — за ложь. Очень скоро «шпиономания» выдохлась и о шпионах позабыли. Наступили очень суровые времена.
Весенняя экзаменационная сессия в Медицинском институте закончилась в конце июня. В деканате нам сказали, что студентов не будут распускать на летние каникулы. Даже иногородних. Институт будет работать, все остаются на своих местах, и профессора, и преподаватели, и, конечно, студенты. Никому не разрешен выезд из Ленинграда. Мы должны будем являться в институт каждый день, с утра, и нам будут сообщать программу дня: или мы будем слушать лекции, или нас будут отправлять на практические занятия в институтские клиники или, что не исключается, нас будут посылать на нужные городу трудовые работы. Все трудовые работы и их организация в институте (по приказу партийных органов города) относились к юрисдикции парткома института. И парткому была передана власть над нами, нашим временем, нашей судьбой. Если же не имелось запроса от партийных организаций города, наш партком не посягал на нас, мы были свободны, и тогда вступали в силу институтские академические законы: мы шли на практические занятия, слушали лекции, занимались.
На улицах города с первых дней войны были установлены громкоговорители, их прикрепляли к уличным фонарям и просто к стенам домов. Около них всегда стояли жители города, слушая сводки с фронта, патриотические речи партийных руководителей. Между передачами сводок играла музыка. Возвращаясь из института, я шла от Фонтанки по Пантелеймоновской, со мной рядом в этот день шагал капитан А. М. Хватовкер в черной военно-морской форме. Его должны были отправить на фронт, и быть может, он не вернется в Ленинград до конца войны, и он старался в свободное время чаще приходить к нам. Около Соляного городка только что кончили передавать сводку и негустая толпа слушателей начала молча расходиться. По радио вдруг запел Печковский — любимец Ленинграда. Он пел неаполитанскую песню, которую я любила, но никогда так остро и трагично не воспринимала… И слова, такие простые — о незабываемой встрече, печали: «…остались мне одни… одни страдания… оплакивать тебя я буду вечно…» Как будто он пел о моем горе и о горе всех ленинградцев… Я ткнулась лбом в гранит стены и тихо плакала. Война унесла все, что любила, все что люблю. И Алика, и нашу юность. И угрожает нашему городу… Хватовкер что-то восклицал и не понимал, о чем я плачу, стараясь загородить меня от взглядов прохожих. Через сорок лет, уже вдовой, я опять услышала эту неаполитанскую песню в исполнении итальянца. И за печальным голосом итальянца я слышала русский голос Печковского и так же безнадежно плакала о безвозвратно ушедшей жизни, жизни прощаний.
