— Надо было переходить вброд, я и оставил ботинки в машине.
— В какой еще машине?
— В своей. У меня собственная машина. Я хотел ее тебе показать.
— А их никто не возьмет?
— Кого?
— Ботинки.
— Я их запер.
— Да вообще-то у нас здесь не крадут. Пока ты будешь у меня, носи отцовские… Ты там стал большим человеком, я знаю. То и дело по телевизору выступаешь. Был бы отец жив!.. А тебя из Бухареста никуда не пускают, кроме как за границу, да?
— Как это не пускают, раз я здесь?.. Я и тебя с собой могу забрать, если поедешь.
— Куда мне ехать, грехи мои тяжкие… До Сугага еле доплелась, думала, сейчас дух вон. Лучше ты наезжай почаще. И мальчонку привози. Привезешь?
— Надо бы привезти.
— А то можешь его здесь отдать в школу… У нас школа хорошая, сам знаешь, она и тебя в люди вывела… Когда эту строили, новую, люди возили песок снизу мешками, на лошадях… И электричество провели. Ты его в какую хочешь школу?
— Да в немецкую.
— Теперь так положено? Наши уже нехороши?
— Хороши, почему же. Но я его с детства учу языку, чтобы ему в жизни легче жилось.
— Дай-то бог! Но как же мне с ним говорить, я по-немецки не знаю?
— Обыкновенно, как и со мной.
— А ты не мог ее не бросать?
— Кого?
— Его мать. Грех велик — отнимать ребенка от материной груди. Она что, верность тебе не блюла?
— Оставь, мама, не будем об этом.
— Как знаешь. Ты первый начал. Вот и левый готов. Ты, видно, до сих пор ботинки скашиваешь, как в детстве. Твой дядя, Виссарион, отцов брат, тоже башмаки скособочивал. Два года как умер, бедняга. А уж как он тебя помнил!.. Газеты покупал — все искал про тебя известия. Это он тебя работе по дереву научил. Помнишь его?
— Еще бы. Он был старый?
— Старый-то старый, да еще бы продержался. Он говорил бывало: «Жаль, не знает Беноне, что я хвораю, а то прислал бы мне всяких заморских лекарств…» А отписать тебе стыдился. Ты уж пожертвуй сколько-нибудь на помин его души… И сходи на кладбище, молви ему доброе словечко… А она его не хочет назад забрать?
— Ты о чем, мама?
— Да я про ту женщину, с которой ты жил… Все-таки ее ребенок, кровинка…
— Нет, мама, так суд решил. Далась она тебе…
— Да, не идет из головы и все тут. А кто его нянчил?
— Другая женщина.
— Это которая по-немецки знает?
— Да, я ей плачу.
— Зря. Мать никто не заменит. Оставь мне его, пусть поживет, здесь ему будет хорошо.
— Я смотрю на тебя, мама, какая ты стала одухотворенная, прямо гравюра Кранаха.
— Какая-какая я стала?
— Я говорю, у тебя лицо стало как у пречистой богоматери, той, что поп Станчиу выставлял на престольный праздник.
