— В общем-то, да, — неуверенно ответил я.
— Если б речь шла только о музыке, то да — это неудобно, хотя в целом терпимо, особого вреда нет. А если такое происходит в жизни, хлопот не оберешься. Я понятно говорю?
Я кивнул.
— Как будто слетал на обратную сторону Луны и вернулся с пустыми руками.
Я кивнул еще раз, хотя смысла этого сравнения не понял.
— Это генетическое заболевание. Таких явных случаев, как мой, немного: с этим рождается один человек на несколько десятков тысяч. Но и те друг от друга отличаются. В пятнадцать лет я попал в университетскую больницу на консультацию к врачу-психиатру, мать водила. Как полагается, у болезни есть название. Правда, такое длинное, что звучит, как оскорбление. Его я забыл сразу, еще тогда. Кто-то же придумывает такие названия, а?
Он ненадолго умолк, но вскоре опять продолжил:
— Короче говоря, при этом заболевании нарушается конфигурация памяти. Кусок памяти, словно часть симфонии Моцарта, забрасывается по ошибке в другой выдвижной ящик. И там, не в том ящике, найти ее крайне сложно, практически невозможно. Примерно так мне это объяснили. Нарушение не сказать что серьезное, жизни оно не угрожает, да с ума от него не сойдешь, но в жизни с ним бывает неудобно. Мне прописали какие-то лекарства, но разве они помогут? Так, пью каждый день для очистки совести.
Брат моей подруги на этом умолк и уставился прямо на меня, как бы проверяя, понял я его или нет. Так заглядывают с улицы в окно. Затем он добавил:
— В последнее время у меня это бывает раз-два в год. Вроде и не часто, но дело ж не в количестве — беда в том, что это расстройство и вправду мешает в повседневной жизни. Хоть и редко, но терять память и не знать, когда это может произойти, человеку тяжело. Ты же меня понял, да?
— Да, — быстро ответил я, хотя с трудом поспевал за его необычной исповедью-скороговоркой.
— Например, прервется у меня память, а я вдруг возьму молоток да и размозжу голову какому-нибудь гаду. Тут же не отделаешься причитаниями вроде «ах, что же он наделал?», верно?
— Наверное.
— Конечно же, потащат в полицию, а там вряд ли поверят, скажи я, что, дескать, «ничего не помню».
Я кивнул.
— Признаться, есть несколько таких типов, кто меня бесит. Один из них — папаша. Но когда я в сознании, бить папашу по голове молотком, конечно, нельзя. Тормоза у меня еще действуют. А вот что я могу наделать в беспамятстве — сам не знаю.
Я не стал ничего ему на это говорить, только слегка наклонил голову вбок.
