Писать дальше у меня нет сил. Жить в таком душевном состоянии — невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил меня, пока я сплю?
Нравится такая проза или нет, но произведение было явно не самым подходящим для чтения вслух воскресным утром. Я закрыл книгу и посмотрел на часы. Стрелки едва перевалили двенадцать.
— Скорее всего, мы друг дружку не поняли. Я, пожалуй, пойду, — сказал я и привстал с дивана. С детских лет мать внушала мне, что беспокоить людей в обеденный час нельзя[5]. И это понимание крепко засело у меня в голове, как рефлекторная привычка.
— Раз уж пришел, может, подождешь еще полчасика? — предложил брат. — Не вернется минут через тридцать — тогда и пойдешь, чего уж.
В его словах был смысл, и я снова опустился на диван и положил ладони на колени.
— А ты хорошо читаешь, — сказал брат чуть ли не восхищенно. — Тебе никто об этом не говорил?
Я покачал головой: никто никогда не называл меня умелым чтецом.
— Если не понимаешь суть, читать, как ты, не получится. Особенно мне понравилось в конце.
— Вот как… — ни к месту вставил я и ощутил, как щеки у меня порозовели. Приятного мало, если тебя хвалят ни за что. Однако все вело к тому, что еще с полчаса мне предстоит служить собеседником брату моей подруги. Ему явно просто хотелось с кем-то поболтать.
Сложив перед собой руки, как будто молился, он вдруг спросил:
— Не сочти за странный вопрос, но у тебя не бывало так, чтобы память прерывалась?
— Память?
— Да. В том смысле, что совершенно не можешь вспомнить, где был и что делал в какой-то промежуток времени.
Я покачал головой:
— По-моему, не бывало.
— И ты помнишь все, что с тобой происходило, четко, все по порядку?
— В общем-то, да. Если что-то было недавно, наверное, я почти все могу вспомнить.
— Н-да, — вымолвил он и поскреб в затылке. Затем произнес: — По идее, так и должно быть.
Я молча ждал, что он скажет еще.
— Признаться, со мной несколько раз бывало так, что память куда-то улетучивалась. Например, пропадет вдруг часа в три, очнулся — а на часах уже семь. Где был и что делал эти четыре часа, никак не вспомнить. Причем, ничего особенного при этом не происходит: головой не ударялся, не напивался в стельку. Просто живешь себе, живешь, а память ни с того ни с сего щелк — и пропала. И нипочем не угадаешь, когда это произойдет в следующий раз и сколько часов или дней продлится.
— Вот оно что… — вставил я.
— Вот представь, записал ты на магнитофон симфонию Моцарта. Поставил затем послушать, а примерно с середины второй части до середины третьей никакого звука нет, весь пропал. Примерно так. Причем, звук пропал — это не значит, что там звучит тишина, музыка просто перепрыгивает. Вроде как сегодня — это сегодня, а завтра — уже послезавтра. Понимаешь?
