Еще короче мое «общение» с Сергеем Михайловичем Бонди. Лекций его я не слушала, но как он выглядит, знала. И вот мы с подругой Олей стоим в очереди в буфет на втором этаже гуманитарного корпуса МГУ. И за нами занимает очередь – Бонди. Мы, конечно, немедленно предлагаем ему встать перед нами. А Сергей Михайлович – которому в тот момент было уже за восемьдесят – галантно отказывается: «Что вы, что вы, как можно!»
Знаете, зачем вам эта медаль?
В 1997 году – тут, по крайней мере, дата известна точно – мне присудили медаль Французской академии с труднопереводимым названием «Prix du rayonnement de la langue française» – что-то вроде «За распространение славы французского языка». Медаль de vermeil, то есть из позолоченного серебра. А с этими медалями ситуация, как оказалось, такая: об их присуждении торжественно объявляют на годичном заседании Французской академии в первый четверг декабря. И если ты находишься в Париже, то можешь на такое заседание попасть и услышать, как произносят в стенах бывшего Коллежа четырех наций на набережной Конти, построенного по приказу кардинала Мазарини, твое имя. Но медаль тебе все равно в руки не дадут. Она поедет малой скоростью к тебе на родину и будет рано или поздно вручена тебе в посольстве Франции. Мне повезло в том смысле, что я в тот первый четверг декабря в Париже была (благодаря очередной конференции) и на заседание попала. И видела академиков в мундирах, расшитых пальмовыми ветвями (сколько раз я эти пальмовые ветви комментировала; ведь Франция – страна традиций, и мундиры на академиках – все те же, какие были в XIX веке, правда, академики теперь есть женского пола, что в XIX веке было мыслимо только в произведениях альтернативной истории), а главное, слышала, как торжественно и громко бьют перед началом заседания барабаны, – только очень мешала мысль, что больше я никогда в жизни этих барабанов не услышу, и надо это непременно сохранить в памяти. И фамилию мою назвали среди многих прочих; когда назвали, я – по примеру всех предыдущих медалистов – на секунду встала со своего места в верхнем ряду амфитеатра. А потом было нечто вроде того, что у нас называют фуршетом (хотя fourchette по-французски – это вилка, а на наших фуршетах едят как раз без вилок), а у французов – buffet. И буфет этот был раскинут не в самом старинном здании, а во дворе, но, разумеется, не под открытым небом. У французов есть выражение bâtiment préfabriqué – заранее изготовленное, или просто сборное здание (мы бы сказали бытовка, но эти бытовки рангом повыше); во дворе как раз и были установлены такие сборные павильоны, в которых угощали вином и всякими закусками. Павильоны располагались анфиладой, и по этой анфиладе медленно шествовал тогдашний непременный секретарь Французской академии, автор серии исторических романов про «проклятых королей», которые у нас в советское время пользовались дикой популярностью и обменивались на макулатуру, и в каком-то смысле сам король – Морис Дрюон. Он уделял каждому из угощавшихся медалистов по несколько минут, и для каждого у него была, как у бабелевского персонажа, в запасе пара слов. Впрочем, что он говорил другим, не знаю, а когда дошел до меня (я была в самом конце анфилады), то сказал следующее: «А знаете, madame Milchina, зачем вам эта медаль?» – «Не знаю», – честно ответила я. «А вот зачем. Теперь вы сможете писать в своем CV: имею медаль Французской академии». И царственно удалился.
