А еще она принялась завязывать контакты. С помощью волонтера, который сдал ей пост, паренька из Огайо (Элейн с первой же секунды прониклась к нему презрением за бородку апостола из кино и полнейшее отсутствие инициативы), она составила список из тридцати имен: там фигурировали местный священник, отцы влиятельных семейств, мэр и землевладельцы из Боготы и Медельина, своего рода невидимые силы. Они владели землей, но никогда сюда не приезжали, кормились с этой земли, но не платили налогов. Элейн жаловалась на них по ночам, в супружеской постели, а еще повторяла, что в Колумбии каждый гражданин мнит себя политиком, а настоящие политики не хотят ничего делать для граждан. Рикардо лежал рядом с видом человека опытного, пожившего на свете. Его эти беседы откровенно веселили, и он называл ее простушкой, наивной неискушенной грингой, а потом, насмеявшись вдоволь над ней, над ее миссионерскими амбициями и амплуа Доброй Самаритянки в Стране Третьего Мира, принимал невыносимо покровительственный вид и с чудовищным акцентом напевал: «What’s there to live for? Who needs the Peace Corps?» И чем больше это бесило Элейн, которую уже перестал забавлять сарказм этой песенки, тем задорнее он ее исполнял.
I’m completely stoned,
I’m hippy and I’m trippy,
I’m a gypsy on my own
[82].
«Go fuck yourself»[83], – говорила она, и он прекрасно понимал.
За пару дней до Рождества Элейн вернулась домой после долгих тщетных переговоров с местным врачом, умирая от желания помыться, смыть с себя пыль и пот, и обнаружила, что у них гости. Уже темнело, и в окнах соседей потихоньку зажигались тусклые огни. Она привязала Трумана к ближайшему столбу, обошла дом, прошла через садик и кухню. Шаря в пенопластовом холодильнике в поисках кока-колы, она услышала голоса. Они доносились не из спальни, а из гостиной, оба голоса были мужские, так что она решила, что к ним заявился без приглашения какой-нибудь знакомый, которому что-то от нее понадобилось. Так уже случалось не раз. Элейн жаловалась, что колумбийцы убеждены: миссия Корпуса мира – делать все дела, которые им самим не под силу или просто наскучили. «Это колониальное мышление, – говорила она Рикардо, когда об этом заходил разговор, – столько лет за них все делали другие, они привыкли, и эта привычка так быстро не выветрится». От одной мысли о том, что сейчас ей придется приветствовать гостя, обмениваться с ним чередой банальностей, расспрашивать о семье и детях, доставать ром или пиво (потому что кто знает, в какой момент это знакомство пригодится, а еще потому, что в Колумбии работа ничего не решает; решает дружба, настоящая или притворная) – от одной этой мысли она ощутила бесконечную усталость. Но тут в одном из голосов она различила акцент, да и ленивый тембр ей показался знакомым. Она заглянула в комнату и еще до того, как ее заметили, увидела Майка Барбьери и тут же рядом с ним Карлоса, мужчину с заячьей губой, который помогал им в Капаррапи. Видимо, мужчины ее услышали или почувствовали ее присутствие: все трое одновременно повернули головы в ее сторону.
