Они спускались с горы на фуникулере, так же, как и поднялись. Темнело, и небо над Боготой превратилось в гигантскую фиолетовую мантию. Под ними в редеющем вечернем свете спускались пешком паломники, которые взобрались сюда тоже пешком; на каменных ступенях они напоминали цветные канцелярские кнопки.
– Какой же странный свет в этом городе, – сказала Элейн Фриттс. – Закроешь глаза на секунду, откроешь – уже стемнело.
Порыв ветра вновь тряхнул кабину, но на сей раз туристы не закричали. Было холодно. Ветер что-то зашептал, ворвавшись в кабину. Элейн обнимала Рикардо Лаверде, облокотившись на горизонтальную балку у окна. Вскоре стемнело. Головы пассажиров вырисовывались на фоне неба, черное на черном. Дыхание Рикардо прилетало волнами, оно пахло табаком и чистой водой, и там, паря над горами и глядя, как зажигаются огни города, Элейн подумала: вот бы их кабина не приземлилась никогда. Ей пришло в голову, возможно, впервые, что человек вроде нее может жить в такой стране. В определенном смысле, подумала она, эта страна только-только начинает жить, нащупывает свое место в мире, и ей захотелось стать частью этих поисков.
Заместитель директора Корпуса мира в Колумбии оказался худым флегматичным человечком в очках в толстой оправе а-ля Киссинджер и вязаном галстуке. Он принимал Элейн в рубашке, в чем не было бы ничего особенного, если бы не короткие рукава: он словно находился в невыносимой жаре Барранкильи или Хирардота, а не погибал от холода в здешних местах. Его черные волосы были так густо набриолинены, что в свете неоновых ламп казалось, будто на висках уже серебрится седина, а в безупречном, как у военных, проборе, проглядывают белые корни. Невозможно было разобрать, местный он или американец, или американец, сын местных, или местный, сын американцев. Не было никаких подсказок вроде музыки в кабинете, плакатов на стенах или книг на полках, которые могли бы помочь представить себе его жизнь и происхождение. Его английский был безупречен, но фамилия, длинная фамилия, глядевшая на Элейн с внушительной бронзовой таблички на столе, была латиноамериканская или по крайней мере испанская (Элейн не знала, есть ли между ними различия). Собеседование было рутинной процедурой: все волонтеры Корпуса мира проходили через этот темный кабинет и неудобный стул, с которого Элейн привстала, чтобы разгладить длинную аквамариновую юбку. Все будущие волонтеры из КАУЦа рано или поздно должны были сесть на стул перед тощим и суровым мистером Валенсуэлой и выслушать небольшую речь о том, что близится окончание курса, что скоро они разъедутся по разным местам, о щедрости, ответственности и возможности изменить мир. Далее звучали слова permanent site placement
