Но им потребовалось переспать еще семь раз за две недели, чтобы Элейн отважилась задать вопрос, занимавший ее с самого первого дня.
– Что у вашего отца с лицом?
– Какая вы благовоспитанная сеньорита. Никто еще так долго не тянул с этим вопросом.
Когда Элейн задала этот вопрос, они поднимались на фуникулере на гору Монсеррате. Рикардо встретил ее у выхода из КАУЦа и сказал, что пришло время туристических развлечений, что нельзя же приехать в Колумбию только ради работы и чтобы она, бога ради, бросила эту свою аскезу. И вот теперь Элейн хваталась за Рикардо (утыкалась головой ему в грудь, хватала его обеими руками за локоть) каждый раз, когда порыв ветра потрясал кабину и туристы издавали дружный вопль. Тем вечером, пока они висели над пропастью, сидели на скамье в церкви, кружили по саду и любовались Боготой с высоты трех тысяч метров, Элейн слушала историю о воздушном параде в далеком 1938-м году, о пилотах, причудливых трюках, об авиакатастрофе и о полусотне мертвых, которых она оставила после себя. А проснувшись на следующее утро, она обнаружила возле подноса с завтраком сверток. Разорвав оберточную бумагу, она увидела журнал на испанском с кожаной закладкой между страниц. Она уже решила было, что подарок – это как раз закладка, но затем открыла журнал и увидела на странице фамилию хозяев и приписку, сделанную рукой Рикардо: «Чтобы вы поняли».
Элейн старалась понять. Она задавала вопросы, и Рикардо ответил на все. Он объяснил, что обожженное лицо отца, эта карта из кожи – более темной, грубой и шершавой, чем остальная кожа на лице, – словно пустыня в окрестностях Вилья-де-Лейва[66], была частью пейзажа, окружавшего его с самого рождения. И все же даже в детстве, когда человек только и делает, что задает вопросы и ничего не принимает как само собой разумеющееся, даже тогда он не интересовался причиной того, что видел, отличием отцова лица от остальных. А может, говорил Лаверде, он просто не успел задаться этим вопросом: рассказы о несчастном случае в Санта-Ане вечно парили в воздухе их дома, никогда не исчезая насовсем, эта история пересказывалась вновь и вновь в самых разных обстоятельствах. Благодаря нескольким рассказчикам Лаверде мог припомнить многочисленные версии этой истории: предрождественскую, пятничную из чайного салона и воскресную – с футбольного стадиона, услышанную вечером по пути в постель и утром по пути в школу. Да, в их семье много говорили о той катастрофе, причем в самом разном тоне и со всевозможными интонациями и намерениями: чтобы показать, что самолеты опасны и непредсказуемы, как бешеные собаки (по мнению отца), или подобны древнегреческим богам, расставляют все по местам и не прощают людям гордыни (по мнению деда). Много лет спустя он сам, Рикардо Лаверде, станет рассказывать о том несчастном случае, приукрашая или видоизменяя его, пока не поймет, что в этом нет необходимости. К примеру, в школе выяснилось, что рассказ о происхождении шрама на лице отца – это лучший способ привлечь внимание однокашников.
