63. Смерть бессмертия. Флобер, которому приписывают изречение, что он-де презирает славу, на которую он положил свою жизнь, в осознании подобного противоречия всё еще чувствовал себя столь комфортно, сколь и мог себя чувствовать солидный буржуа, написавший Госпожу Бовари. Перед лицом коррумпированного общественного мнения и прессы, на которую он уже реагировал так же, как позднее Краус, Флобер верил, что может положиться на потомков, на буржуазию, освобожденную от проклятия глупости и способную отдать должное своему достоверному критику. Однако он недооценил глупость: общество, которое он представляет, не может даже назвать себя по имени, и с развертыванием этого общества в тотальное глупость, подобно разумности, тоже развертывается до абсолютной. Это подтачивает силы интеллектуала. Ему нельзя больше надеяться даже на потомков, не впадая в конформизм, пусть даже это будет лишь согласие с великими умами. Однако, как только он отказывается от подобной надежды, в его работу проникает элемент ослепленности и ограниченности, уже готовый обернуться циничной капитуляцией. Слава как результат объективных процессов в рыночном обществе, несшая в себе нечто случайное и нередко навязанное, но в то же время и отблеск справедливости и свободного выбора, ликвидирована. Она полностью превратилась в функцию оплаченных пропагандистских органов и измеряется инвестициями, которые носители фамилии или представители какой-либо группы интересов рискуют в нее вложить. Клакер, который еще взгляду Домье{174} представлялся уродливым наростом, тем временем обрел уважение как официальный уполномоченный системы культуры. Писатели, намеренные сделать карьеру, говорят о своих агентах так же беззастенчиво, как их предки – о своем издателе, который тоже уже кое-что вкладывал в рекламу. Известность, а вместе с ней в определенной мере и посмертную славу – ибо что же в предельно организованном обществе имело бы шанс помниться, если не уже известное, – они берут в свои руки и покупают себе у прислужников газетного треста, как прежде у церкви, право на бессмертие. Но нет в нем благословения. Как выборочная память и бесследное забвение неизменно связаны друг с другом, так и планомерное управление славой и памятью неизбежно ведет в никуда, в ничто, и предвестье этого ничто ощутимо уже в суетливости всякой знаменитости. Знаменитым не по себе. Они превращают себя в марочный товар, чуждый и непонятный им же самим, и, представая живыми картинами самих себя, они словно мертвы. В претенциозной заботе о собственном нимбе они растрачивают деловую энергию, которая единственно и могла бы существовать дальше. Бесчеловечное равнодушие и презрение, незамедлительно настигающее падших кумиров культурной индустрии, разоблачает истинную суть их славы, не давая, однако, и тем, кто презирает участие в подобном, надеяться на лучшую участь в памяти потомков. Так интеллектуал постигает тщету своих тайных побуждений и не может с этим ничего поделать, кроме как облечь это прозрение в слова.
