22. Вместе с водой и ребенка. С давних пор одним из наиболее веских мотивов, на которых зиждется критика культуры, считается мотив лжи: якобы культура создает иллюзию достойного человека общества, которого на самом деле не существует; якобы она маскирует материальные условия, на почве которых произрастает всё человеческое; якобы она утешением и успокоением служит поддержанию злополучной экономической обусловленности наличного бытия. Именно представление о культуре как об идеологии, на первый взгляд, объединяет буржуазное учение о власти (Gewalt) и его противников – Ницше и Маркса. Однако это представление, подобно всякому вызванному ложью негодованию, подозрительным образом само склонно стать идеологией. Это проявляется в частной сфере. Мысль о деньгах и все сопутствующие ей конфликты принудительно проникают даже в самые нежные эротические и высокодуховные отношения. Поэтому критика культуры, опираясь на логику причинно-следственных связей и со всем свойственным ей пафосом истинности, могла бы требовать, чтобы человеческие отношения были максимально сведены к их материальным истокам, безоглядно и неприкрыто обрели форму, определяемую интересами участвующих сторон. Ведь смысл зависит от генезиса, и во всем, что накладывается на материальное или опосредует его, легко обнаруживаются следы неискренности, сентиментальности и даже наличие скрытого, вдвойне отравляющего интереса. Если, однако, радикально последовать данному совету, то вместе с тем, что неистинно, будет уничтожено и всё истинное, всё то, что – как всегда, тщетно – пытается освободиться от ограничений, присущих общепринятой практике, всякое химерическое предвосхищение более благородного положения вещей – и свершится непосредственный переход к варварству, в опосредовании которого обвиняют культуру. У буржуазных критиков культуры после Ницше подобный поворот был всегда очевиден: с восторгом подписался под ним Шпенглер. Однако и марксисты от этого не застрахованы. Излечившись от социал-демократической веры в культурный прогресс и столкнувшись лицом к лицу с растущим варварством, они постоянно подвержены соблазну в угоду «объективной тенденции» встать на защиту варварства и в порыве отчаяния ждать спасения от своего смертельного врага, который в качестве «антитезы» должен слепо и непостижимым образом помочь устроить так, чтобы всё кончилось хорошо. Утверждение материальной составляющей в противовес духу как лжи и без того порождает некоторого рода сомнительное избирательное сродство с политической экономией, непрерывно подвергаемой критике, по аналогии с негласной договоренностью между полицией и преступным миром. С тех пор как произошел окончательный отказ от утопии в пользу единства теории и практики, возобладала чрезмерная практичность. Страх перед бессилием теории дает повод подчиниться всемогущему процессу производства и тем самым как раз полностью признать ее бессилие. Оттенок злорадства не чужд даже подлинному языку Маркса – а сегодня прокладывает себе дорогу уподобление предпринимательского духа и трезво судящей критики, вульгарного материализма и материализма прочего, и в этом уподоблении порой трудно бывает четко отличить субъект от объекта. – Отождествлять культуру исключительно с ложью в данный момент особенно фатально, так как первая действительно полностью переходит в последнюю и настойчиво требует подобного отождествления с целью скомпрометировать любую мысль, которая бы этому сопротивлялась. Если материальной реальностью называют мир меновой стоимости, а культурой – всё, что отказывается признавать господство меновой стоимости, то до тех пор, пока существующее положение вещей продолжает существовать, отказ этот, конечно, лишь видимость. Однако поскольку свободный и справедливый обмен сам по себе есть ложь, то всё, что отрицает его, тем самым стоит на стороне истины: ложь товарного мира
