21. Обмену не подлежит. Люди разучиваются делать подарки. В нарушении принципа обмена есть нечто бессмысленное и неправдоподобное; даже дети повсеместно теперь смотрят на дарителя с подозрением, словно подарок – лишь уловка, чтобы навязать им покупку щеток или мыла. Зато практикуется charity – управляемая благотворительность, которая планомерно лепит пластыри на видимые раны на теле общества. В подобном организованном процессе уже нет места человеческому движению души, более того, пожертвование неразрывно связано с унижением посредством распределения, справедливого отмеривания, иначе говоря, посредством обращения с одариваемым как с объектом. Даже вручение личных подарков низведено до уровня социальной функции, которую люди выполняют против воли, но по велению разума, с тщательным соблюдением рамок установленного бюджета, со скептическим оцениванием другого и с как можно меньшей тратой сил. Счастье истинного дарения заключалось в том, что дарящий представлял себе, как будет счастлив одариваемый. А значит, надо было выбрать подарок, потратить время, приложить особенные усилия, помыслить другого как субъект: всё это прямо противоположно забывчивости. Именно на подобное дарение нынче почти никто не способен. В наилучшем случае люди дарят то, что сами себе пожелали бы, только малость поплоше. Упадок культуры дарения нашел свое отражение в постыдном изобретении так называемых подарочных товаров, изначально ориентированных на людей, не знающих, что бы такое подарить, потому что, собственно говоря, дарить-то они ничего не желают. Эти товары столь же бессвязны, как лишены личных связей их покупатели. Они уже в первый день оказались залежалым товаром. То же касается и возможности их обменять, что для получившего подарок означает: вот тебе твой хлам, делай с ним, что заблагорассудится, а если он тебе не подходит, мне всё равно – возьми вместо него что-нибудь другое. В то же время по сравнению с трудностями выбора обычных подарков чистая взаимозаменяемость подарочных товаров всё же представляет собой нечто более человечное, поскольку она по крайней мере позволяет адресату подарить себе что-нибудь самому, в чем, правда, заключено абсолютное противоречие самому акту дарения.
При великом изобилии товаров, доступных даже бедным, упадок дарения можно бы посчитать чем-то пустячным, а размышления по этому поводу – сентиментальными. Однако даже если бы при царящем избытке дарение было избыточным – а это ложь, как в частном, так и в общественном смысле, поскольку сегодня не найти человека, для которого наша фантазия не смогла бы подыскать именно то, что его весьма и весьма осчастливило бы, – то в дарении по-прежнему нуждались бы те, кто сам перестал делать подарки. В них атрофируются те незаменимые человеческие качества, которые не могут произрастать в изоляторе абсолютной обращенности вовнутрь, а расцветают лишь в соприкосновении с теплом вещей. Холодом скованы все их поступки: дружеское слово, которое остается непроизнесенным, внимание, которое они не проявят. Этот холод в конце концов обращается против тех, от кого он исходит. Любое неискаженное отношение между людьми – как и, возможно, примиряющее начало самой органической жизни, – это дарение. Тот, кто, погрязнув в логике причинно-следственных связей, оказывается неспособен дарить, превращает себя в вещь и застывает.
