— Я собаку привел. Можно, она моя будет? Красивая.
Но мама не смотрела на меня. Она сидела у стола недвижно, тихо, опустив голову.
— Мам, можно? Я сам ее кормить буду и убирать. Ты плакала, да? Не надо, а то я тоже…
Подняв лицо, она вдруг сказала:
— Война, сынок. Война…
Я не понимал всей серьезности маминых слов, но, уткнувшись в ее подол, заплакал. Слово было страшное и короткое.
— Война. Папа уйдет далеко. Мы останемся втроем.
— Вот и собака нам нужна будет. Дом стеречь.
Мама улыбнулась.
Я поцеловал ее и убежал в сени. Шалун вспрыгнул лапами мне на плечи и, сверкнув белками, лизнул лицо.
— Мы, Шалун, с тобой воевать пойдем, да? Только не возьмут нас. Ты маленький, а я уж совсем. Ничего, вырастем и покажем всем. Коня нам дадут. Ордена всякие. Сеньку побьем крепко. Ну, чего лижешься?
Шалун заскулил. Ему, наверное, жалко было, что всех возьмут, а нас — нет. Он сел на хвост и, наклонив слегка голову, начал разглядывать меня с уважением, будто я уже покачивался на коне и на груди у меня позвякивали медали.
…Ближе к вечеру отец принес суконную шинель, сапоги и большой ремень. Он был наголо обрит. Лицо его вытянулось и посуровело. Марта, моя сестра, вышивала ему платок. Мама хлопотала у печи. Отец шагал из угла в угол, и на лбу у него блестели капельки пота. Он был всегда добр, мой отец, а здесь вдруг два гладких шарика появились на его острых скулах. Шарики двигались, то исчезая, то появляясь снова.
Отец подходил к маме, целовал ее и говорил много ласковых слов. Я думал, это не по-военному. Мама тихонько смеялась, но что-то очень жалкое было в ее смехе.
А когда мы с Мартой, обнявшись, улеглись на диване, я сквозь сон слышал, как мама сказала:
— У тебя же броня. Тебя берегут, слышишь?
— Я не могу беречься. Не имею на то права. И ты меня не береги.
Сон, будто легкая паутина, скользнул и пропал. Я уже слышал. Я видел.
Мамина голова лежала на груди отца. Он курил. Дым тянулся из маминых волос.
Шалун скулил.
— Вот собака скулит. К беде…
— Перестань, Вера. Ты расти детей, Родьку, Марту. Храни рукописи. Мы еще напишем такое… Поезд в час ночи.
Она мучительно вглядывалась в отца.
— Знаю. Может быть, останешься. Попозже, через год, пойдешь?
— Молчи. Молчи, Веронька. Молчи.
Я думал про себя, что я тоже был бы таким. Только сапоги бы сразу надел и шинель примерил, и по двору походил, чтоб видели — военный!
Отец словно услышал меня. Натянул сапоги и, легонько похрустывая, двинулся ко мне. В нос ударил острый запах кожи. Я засопел и открыл глаза.
