— Да, когда чисто, хорошо… А ты оставайся, Тоня. Здесь… Я тебя утречком на станцию провожу.
Погорячели щеки — вот-вот вспыхнут… и в груди тесно стало. Поправила волосы, будто солнечную прядку уложила пальцами, ничего не ответила, спустилась к воде.
Арсений возился с замком. Сбежал следом, взял за руку крепко — не выдернешь. Сели в лодку и поплыли.
Не смотрела Тоня на Арсения, рукой по воде вела, прикладывала ладонь к щеке.
Молчали.
— Вода сойдет, луга здесь большие… трава… птиц много.
Голос у Арсения глухой, он тоже глядит в воду, каплями серебра стекает вода с весла, круги разбегаются, мелкие, быстрые.
— А если прямо-прямо поехать вот так, по воде… на край света приедешь, и там ворота стоят… одни — в ад, другие — в рай.
Не удержалась, улыбнулась Тоня, вздрогнула губами, потянулась к Арсению, сели рядышком. Почти не дышит Тоня.
— А здесь глубоко?
— Конечно. Четыре весла будет. Дальше мелко пойдет. Траву даже видно. Так ты в какие ворота зайдешь? В ад или в рай?..
— А ты?
— Я никуда, я здесь останусь.
— Тогда и я здесь.
Взяла ладонью воду, брызнула Арсению в лицо и убежала на корму.
— Я купаться буду.
— Холодно. Это на солнце хорошо. А вода, как лед…
— Отвернись.
— Не надо, Тоня.
— Хочу!
Она стянула через голову платье, взвизгнула, зажмурилась и ударила всем телом о гладкую воду. Вынырнула, проморгалась, закричала:
— Иди сюда! Иди, Сеня.
— Не хочется. Вылезай.
— Я к берегу сама поплыву.
На берегу завернул ее, тоненькую, гибкую, в пиджак, обнял рукой, пошли к дому, нагибался, скользил губами по щеке, колол щетиной, целовал.
Закуталась в одеяло, отогревалась, а потом опять сбежала к воде, — чистила картошку и глядела на свое отражение в мутном стекле реки.
Арсений ходил вокруг дома, улыбался непонятно чему, курил, кричал за забор:
— Ты скоро?
— Сейчас, — откликалась Тоня.
Смотрел на нее, присевшую у воды на карточки, волосы по плечам рассыпаны, светлые, легкие, ветер их трогает, и они вьются, как паутинка, тонко и прозрачно вспыхивая.
Тихо.
Скоро сумерки опустятся. Петухи кричат. И на воде ветер рябь поднял.
Обжигались картошкой, говорили о пустяках: про ветер, про то, что чисто в доме, ждали чего-то…
Утром проснулись с петухами. Опять солнце пылилось в комнате лучами, падало налицо, оставалось в зрачках. Не смотрели друг другу в глаза, будто ночь в них была, тревожная, стремительная, почти невозможная. И к станции шли молча, а у березняка остановились.
— Иди, Арсений, я сама. Сама… Я хочу дальше одна… — Отняла руку, полетела, не обернулась. Ветки цеплялись за платье: «Остановись, останься, плюнь на все остальное. Пусть тот дядька ждет письмо. Другая принесет в той же сумке». И слышалось: «Нету?» Видела крупные кулаки, лежащие на подоконнике, и сумрачное лицо, высунувшееся в форточку.
