Сережка в который уже раз видел этот сон и будто всегда заново чувствовал на себе сильную, пьяную руку отца.
Мать, вытирая его лицо, увела на сеновал. Он плакал и шептал в материнскую кофту:
— Сбежим, мамка… хоть куда… сбежим.
К ночи Сережку забила лихорадка. В доме спали, и только в сарае сонно мычала корова. В сене шуршали мыши. Воздух был горяч и душен.
А через день он сбежал, как есть: в брюках, стянутых стершимся ремешком, и рубахе. На станции, пересилив страх, подошел к дяденьке в фуражке и спросил:
— В какую сторону море?..
Дяденька выжидательно повел губами и сказал:
— Ты чей же? Вроде бы Прониных. Наверняка.
И Сережка бросился назад, за вагоны, а вечером, не помня себя от радости и испуга, умчался на товарном, вцепившись в холодное железо. Два дня он промаялся в дороге, голодный, грязный, ожидающий, а на третий день его ссадил грозный охранник. Какой-то усатый дяденька взял за руку и повел от пыльного поезда.
Сон все эти дни был тревожный и шаткий. Над Сережкой покачивались звезды, далекие и редкие. Булкой плыл месяц. Под вагоном гулко грохотали колеса.
Но каждый раз ко вчерашнему сну прибавлялась частичка нового, только что увиденного мира.
Сережка проснулся. В комнате так же чистенько стукали часы. Под столом дремала собака, изредка отщелкиваясь зубами от мух. Егора Ивановича не было. Сережка потрогал то место, где спал Егор Иванович, — оно было холодное. «Ушел, поди, давно и дверь запер». Он прошелся босыми ногами по комнате. Собака обрадованно увязалась за ним. В чуть притворенную дверь Сережка увидал Егора Ивановича. Он колол дрова, на его потной спине перекатывались мускулы.
— Дяденька, а я встал, — высунув наружу голову, проговорил Сережка.
— Вот и хорошо. Сейчас пойдем за водой.
Они взяли по ведру и пошли по тропинке, сожженной солнцем. Сережка так и не знал, где оно — море. Не знал, что это за полустанок, на котором кончилась его мечта.
— Дяденька, а где море? Далеко?
— Рукой подать. Четыре версты.
Егор Иванович шагал, точно стремился вдавить сапоги в землю, крепко и крупно. Воду таскали в бак, стоявший в сенях. У Сережки затекли руки, он дышал отрывисто, а Егор Иванович все так же тяжело переставлял ноги, гремел цепью, завязывая ведро, и Сережка смотрел, как оно, качаясь, поднималось наверх с ледяной испариной колодезной воды.
Когда уже в глазах Сережки пошли красные круги, Егор Иванович сел на бревно, скрутил цигарку и, выдохнув дымок, сказал:
— Все. Перво-наперво. Грехи-то высказывать будешь? Или опять молчком, бочком. Сбежишь?
