* * *
Потом прошло несколько однообразных дней. Самуэль не подавал признаков того, что его настигла большая любовь. Не ходил кругами с телефоном в руке и не параноил насчет какого-нибудь отправленного сообщения. Не сидел с блокнотом, записывая все, что хотел запомнить, чтобы потом рассказать ей. Он был собой. Но иногда всплывали детали с того первого свидания, о которых раньше речи не шло. Например, что она его чмокнула слеш поцеловала (!). И что он упоминал отца (!!!). И то и другое крайне странно, ведь я знал его полтора года и мог по пальцам одной руки пересчитать, сколько раз он говорил об отце.
* * *
К концу вечера я сказала, что никогда не думала, что смогу прожить всю жизнь с одним человеком. Самуэль обернулся ко мне, откашлялся и сказал:
– Ну, Лайде.
Театральная пауза. Он взмахнул ресницами. А потом добавил басом:
– Может, ты просто не встретила того самого человека?
На секунду мне показалось, что он серьезно. Потом мы рассмеялись и хохотали до тех пор, пока Самуэль не предложил разъезжаться по домам.
Мы пошли к метро. В свете фонаря на Дроттнинггатан я увидела, что его губы стали лилово-синими, хотя я одолжила ему худи. Я говорила о бывшем муже, сказала, что если он чему-то меня и научил, то вот чему: никогда нельзя оставаться в отношениях, которые отнимают больше энергии, чем дают, а людей, которые не съедают энергию, ничтожно мало. Мы остановились в красном свете вывески кинотеатра.
– Кто ты по-твоему? – вдруг спросил Самуэль. – Гребаная атомная энергостанция? Просто начни жить.
Он выглядел удивленно, будто слова вырвались сами собой.
– Прости. Эти разговоры про энергии. Напомнили мне об отце. Так он объяснял, почему бросил нас.
Мы снова пошли к метро. Я повернулась и поцеловала его в щеку. Когда мои губы коснулись его, он отреагировал так, словно я пыталась выжечь на нем клеймо. Отскочил в сторону и, казалось, до смерти испугался.
– Сорри, – сказал он. – Я был не готов.
* * *
Несмотря на первое свидание, они продолжали общаться. Переписывались. Однажды, когда я пришел домой, Самуэль говорил с ней по телефону, и помню, я понял, что это она, потому что, когда вошел на кухню, он сидел поджав ноги, как урчащий кот, голос был нежнее обычного, и он уставился на меня, словно я ему помешал, хотя я просто напевал песню. Я спросил, хочет ли он кофе, и он показал на наушники, будто я должен был понять, что человек не может говорить по телефону и хотеть кофе одновременно. Продолжая напевать, я поставил чайник, и тогда он решительно прошел в свою комнату. Я остался на кухне с кофе и вопросом, что же такое происходит.
