Из подобных книг припомнился ей вдруг один старинный роман, написанный мадам Лафайет: весьма галантный, про несчастную, преступную и обоюдную страсть между двумя высокородными особами. Она была замужем, мужа своего уважала, но не любила. А в другого, светского шармера и атлета, влюбилась до самой крайности. От матери же воспитание получила строгое. Так что ни-ни в сторону его не смотрела и, напротив того, выказывала ему полное равнодушие. Только так обстоятельства сложились, и так тот другой напирал, что она себя уже не наблюдала и во время турнира, где героя ее ранили, опасением своим за его жизнь себя выдала и стала умолять мужа позволить ей в деревню удалиться. Тот не позволил; надо было им совместно ко двору являться. Тогда она взяла и призналась ему во всем, только имени возлюбленного не назвала. Муж стал ее подозревать, совсем ума лишился, заболел и с горя умер. Влюбленный, как узнал об этом, прискакал немедленно с тем, чтобы ее за собой увлечь, ведь была она теперь свободна. Но та в ответ: нет и не буду никогда. Ибо мы с тобой друг друга полюбили еще при жизни мужа, а значит любовь наша была, есть и вечно будет преступная, запретная. После чего удалилась в деревню, там себя заживо похоронила, а вскоре и вовсе умерла.
Описанные в том романе благородные дамы и господа были умны и красивы, владели искусством беседы, танцевали грациозно, на войне и на охоте отличались, а жизни своей порядочно устроить не могли. Влюблялись в кого ни попадя и извлекали из этих авантюр одну для себя возможность – бегство, отказ и смерть. Но что хорошо было для принцев и принцесс, не годилось вовсе для дочери книготорговца с улицы Сан-Жак. У них в ходу были иные нравы, легкие и быстрые, для всех сторон удобные. Еще со времен господина Монтеня забросили они предрассудки и почитали здравый смысл. В театре, конечно, Туанетта любила поплакать над судьбой Федры, так то ж в театре. А в жизни…
«И зачем я только о таких глупостях думаю? Что с чем и с какой целью сравниваю? Что мне Федра?» А то, призналась она самой себе, что мне с этой самой минуты о Жан-Батисте Дотоне, аббате и канонике, думать иначе как о клиенте запрещается. «Жан-Батист»: произнесла про себя его имя, и стало ей странно. Как будто с этим именем, которое ему, подкидышу, было кем-то выдано, именем не настоящим, а все же его собственным, открывался ей доступ к иной сущности аббата Корнэ: мужской.
– Вот уж право! Как это только возможно?! – воскликнула вдова.
