В описываемую нами субботу у входа в церковь, в специально сложенных фунтиками листьях какого-то неведомого Павлу растения, ждали свершения неизбежного заранее заготовленные пригорошни риса; целая армия предвкушающих лакомство голубей томилась на паперти. Внутри скамьи были убраны желтым габардином и сверх того еще задрапированы белым газом, увязанным по краям в пышные банты. Повсюду стояли корзины с разнообразно белыми – желто-белыми, зелено-белыми и бело-белыми цветами – лилиями, хризантемами и маргаритками, ромашками и просто кашками. В связи с чем церковь благоухала. Павел устроился на скамью, прямо перед алтарем. Там, на большой высоте стена взрывалась как от необъяснимого вторжения, и в образовавшееся отверстие врывались в церковь пучками золотые лучи, разгонявшие золотые же облака, кое-где легкие, почти прозрачные, а в других местах, особенно с двух сторон снизу, похожие на сбитую ветром морскую пену или на потревоженную дующими губами пенку на чашке горячего шоколада. В эпицентре этой коллизии мерцал таинственный фонарик. Снизу было плохо видно, в чем там было дело. Но все знали, что там располагалась Матер дель Дио, и что вся эта золотая неразбериха, взлом, разнос и сияние, происходили оттуда и оттого. И было очевидно, что если бы вдруг эта в незапамятные времена сюда приплывшая или пришедшая и здесь устроенная иконка Мадре пропала, то золотые лучи почернели бы, рифленые облака превратились бы в дебелые тучи, и вся эта церковь с ее веселыми танцующими колоннами упала бы, разрушилась, стала бы руиной, похожей на те, что торчали повсюду, из которых, наверное, в незапамятные времена, исчезли – были похищены или просто перенесены в другое место – какие-то древние волшебные картинки.
Был ли охвачен наш герой меланхолией, мы не знаем. Но вполне возможно, что был. Ведь зрелище лебедем плывущей к алтарю Виолетты, с ног до головы в белых перьях, было весьма трогательным. Павлу даже вдруг почудилось, что вот сейчас она засунет голову себе под крыло и задремлет, как поступали некогда ее братья и сестры на берегу Кенсингтонского пруда. А над кудрявыми, по случаю свадьбы, головами Виолетты и ее жениха из рода Альберони, как и она сама спустившегося с одной из парадных лестниц этого квартала – уж не был ли он, кстати, потомком святой Людовики Альберони – ангелы с мускулистыми крыльями все трубили и трубили в свои дудки.
Не женившись на Виолетте, не опубликовав ни каталога коллекции барона Франка, ни рукописи № 233 и чего только еще не избежав в этой жизни, Павел Некревский все же совершил некий достойный упоминания здесь поступок – ибо читатель наш уже наверняка давно подспудно задается вопросом, зачем вообще рассказывают ему здесь подробно жизнь человека, столь мало в ней совершившего. Конечно, не этот весьма скромный поступок явился причиной нашего, да и не только нашего, внимания к Павлу, а нечто гораздо более значительное и серьезное, благодаря чему имя его можно встретить в большинстве биографических словарей и энциклопедий, и о чем речь еще впереди. Но все же упомянем и об этом, то есть об этой единственной известной нам статье, которую наш герой опубликовал в «Трудах Французской академии в Риме». В этой статье, длиной всего лишь в четыре страницы, Павел раз и навсегда объяснил, словно теорему доказал, весь смысл и все значение великой и загадочной поэмы, рукопись которой он изучал столько лет.
