Поселился Павел на последнем этаже указанного палаццо, под самой его крышей, в крохотной квартирке, все же несмотря на общую свою невеликую полезную площадь состоявшей из гостиной, спальни, кабинета и удобств. Взбираться туда приходилось по черной лестнице с выщербленными ступенями. Мы несколько раз поднялись и спустились по ней с тем, чтобы представить себе, что именно испытывал наш герой, но окончательно судить об этом нам трудно, ибо у каждого человека свое особое чувство высоты и свое отдельное переживание опасности. Нам же этот лестничный опыт показался несколько унизительным. Ибо войдя в ни с чем не соразмерную и ничему не пропорциональную входную дверь палаццо Капицукки, обитую железными гвоздями с головкой величиной с яйцо, дверь, которую и дверью-то не назовешь, а скорее воротами или порталом, войдя, стало быть, в эту дверь, Павлу неизбежно приходилось пройти мимо величественной парадной лестницы, предназначенной для обитателей бельэтажа. И только перейдя затем наискосок двор, похожий на площадь, украшенный высокой аркадой и фонтаном, можно было достичь этой другой двери, уже обычных размеров, предназначенной не для гигантов, а для разного мелкого люда. И тут подняться на последний этаж по каменному винту, так плотно втиснутому в узкую лестничную клетку, что карабкаться по нему приходилось держась за железный поручень обеими руками. И даже худощавый Павел вынужден был идти по ней вполоборота.
Почему поселился он в этом палаццо, в этой квартире под крышей, забираться в которую нужно было по лестнице для прислуги? Никакой иной информации, кроме отметки в архиве римской полиции, где регистрировались иностранцы, у нас не имеется – разве что еще тот факт, что в том же дворце Капицукки и, может быть, даже в той же квартире на шестом этаже проживал незадолго до Павла другой бывший оксфордский студент. Вот и все, что мы знаем. Не так много, но и не так мало. Остальное придется нам снова воображать и угадывать, используя, как исторический источник само старинное палаццо на площади Кампителли, ибо, как мы уже писали, довелось нам не только неоднократно подниматься по его черной лестнице, но и квартиру Павла удалось посетить. Таким образом мы удостоверились, что вид из шести ее окон открывался на мало с чем сравнимый городской пейзаж. Из окон салона и кабинета виден был уже упомянутый внутренний двор палаццо и пологие крыши, будто на гигантских спицах связанные из старых бурых и волнистых черепиц, толстых, выгнуто-вогнутых; крыши, похожие на страницы, исписанные круглым, уверенным, неторопливым почерком с равномерным приятным нажимом. Видны были также террасы с розами, с апельсиновыми и лимонными деревьями в кадках. Надо всем этим распахнуто было бесконечно изменчивое римское небо, никогда само себе не верное, всегда иное, разноцветное, расцвеченное розовым и зеленым, с картинными облаками, небо, из которого внезапно и стремительно, словно из душа, обрушивался на мостовые и на головы римлян и римлянок всепроникающий, мифологический дождь. А из окна спальни, минуя ближние крыши монастыря святой Франчески Римской, к которому мы еще вернемся, взгляд стремительно мчался к горизонту, отмечая на бегу плоский фасад церкви Санта-Мария-ин-Арачели. И далее, правее, кубарем летел под Капитолийский холм. Росшие на нем пинии своей хвоей походили на зеленые кровеносные сосуды, а стволами на мускулы цвета коры, а ветками – на нервы, врастающие в небо. Из другого же окна – ибо окон в этой маленькой спальне было два – можно было видеть мраморный бок театра Марчелло и два игрушечных храмика: ротонду и прямоугольник, а также фонтан на площади Космедин и саму древнюю кирпичную базилику. Было в этой квартирке еще два других окна.
