Три персонажа в поисках любви и бессмертия | страница 118
Таким образом, мы можем представить, как наш дотторе, или, как тогда еще обращались в этом квартале к господам, дон Паоло, замирал у всех этих шести окон с сильно бьющимся сердцем, или, напротив того, с замедленным пульсом, как он вглядывался сверху в этот город, и на город-то непохожий и, несмотря на поминутно случавшиеся то там то здесь новостройки, словно погрязший в восторженном сне, неизвестно кому снящемся. Когда же он спускался по выше упомянутой, опасной для жизни лестнице, держась поначалу обеими руками за неверные, то и дело прерывающиеся железные поручни, то оказывался на площади Кампителли – которую и площадью-то назвать нельзя, столь невозможна она для понимания и описания. Будучи, казалось, противоположной самой идее специально созданного, рационально запланированного городского пространства, казалась она мечтателю с полузакрытыми глазами совершенно очевидной и не удивительной вовсе: ибо площадь эта не стоит на месте, а боком катится мимо и вниз. По воскресеньям на ее вымытую с мылом мостовую выползали из окрестных палаццо призраки патрицианских фамилий, сами себя призраками отнюдь не считавшие, мадре и падре с детками в кружевных воротниках и беретах, с серсо, куклами и няньками и, поглядывая каждый то на своих то на других, важно сравнивая это с тем, текли к распахнутой двери церкви и заходили в нее, и в ней исчезали.
А когда с этой площади, с ее старушечьей, шамкающей мостовой, с черными, кривыми и даже совершенно выдранными с корнем камнями мудрости, бросался Павел в этот город, в эти улицы и переулки, в эти вие и виколе, похожие скорее на ручьи и протоки, стремительно текущие во всех направлениях и опять же опасные для жизни – ибо эти улицы не разделены на шоссе и тротуары, – когда кидался он в них и вплавь пытался переправиться на тот берег и когда оглядывался он вокруг себя в поисках выхода, то им овладевала оторопь, кружилась голова, и его качало и тошнило как на корабле. Это сравнение с морской болезнью довольно точно передает его состояние первого времени еще и потому, что сквозь любой шум в этом городе пробивался и на все иные шумы наслаивался звонкий, разнообразный, но всегда узнаваемый шум текущей, струящейся, капающей, падающей и разбивающейся о камни воды. Звук этот был чувственным и невещественным, сладостным и прохладным, пах детством, какой-то забытой или несуществующей свободой. Сама же вода была вкусной и свежей. Стены домов также отнюдь не походили здесь на стены того, что в других городах разумно называется домами, а скорее на окаменевшие свидетельства некой скрытой от глаз, тайной деятельности, не непременно человеческой, но и не только и даже не столько природной. Они круглились и змеились, наслаивались и расшаркивались, поворачивались друг к другу лицом, спиной и боками, расступались и толкались. Фасады гримасничали, улыбались и морщились, надували щеки, хмуря брови и хлюпая носами; они сердились и дразнились, воздевали руки, жестикулировали, хлопали в ладоши, крутили каменными пальцами, сворачивались калачом и, обнажив крутые позвоночники, внезапно распрямлялись во весь рост, растягивались, падали навзничь и замирали. Морды и маски, святые и сатиры, птицы и ангелы шумели крыльями, стучали копытами, ржали, верещали, супились, мотали колесообразными рогами и подставляли солнцу свои нежные каменные животы.