Почему так случилось, понять нетрудно. Если вы спросите педанта, он объяснит вам, что рукопись № 233 из фонда Дригби датируется концом XII века, а сочинена была переписанная в ней поэма как минимум веком раньше; что рукопись была исполнена англичанином, а поэма сочинена по-французски; что, короче, из-за всего этого сумбура случилось так, что в ней развелось немыслимое количество разнообразных абсурдных ошибок. Во множестве мест непонятно даже вовсе, что и как читать, ибо иной раз от одной всего лишь косо написанной буквы смысл слова менялся на прямо противоположный, а в другой раз, как ты эту букву ни читай, смысла не случалось вовсе.
Мы же, в отличие от педанта, объясняем это так. А именно, что каждый человек читает то, что понимает, а понимает то, что знает заранее, то есть еще до того, как начал читать. Таким образом, читатель читает не ту книгу, которую написал писатель, а свою собственную. Подтверждений тому существует множество. А потому: сколько ни на есть читателей у одной и той же книги, столько и книг. Сколько раз одна и та же книга была прочитана, столько у нее и писателей. Писатель пишет свою книгу набело только для себя, а для читателей он пишет черновик, по которому читатель сочиняет сам. Причем каждый – как ему это понравится. В связи с этим вовсе не удивителен тот факт, что, сколько у одной и той же рукописи издателей, столько и печатных текстов. Что само по себе замечательно, ибо таким образом ни одно издание не может считаться совершенным – ни последним, ни исчерпывающим. И сколько раз мы ни склонимся над рукописью XII века, столько раз мы что-то новое, свое в ней прочтем. Если же принять во внимание, что в том же самом XII веке каждый переписчик – или, иначе говоря, скриб – скреб бумагу на свой манер и по-своему копировал оригинал – а может быть, и не оригинал, а копию, – то возникнет как модная грусть по поводу нестабильности и хрупкости смысла, так и вечное и сильное чувство нерушимой связи, этакой цепи с передатчиком, по которой, словно по испорченному телефону, течет туда и сюда хотя и неверная, неточная и непрочная – но живая – информация, всякий раз новая, всякий раз ложная, но в основе своей верная, которую и информацией-то не назовешь.
А в зависимости от того, как каждый новый издатель воображал себе поэта Гарольдуса, ничегошеньки о нем ровно и положительно не зная – ибо было все это очень давно, – но неизбежно и несомненно сам в нем как в зеркале отражаясь – ведь плоды нашего воображения это наши дети, неизменно нас напоминающие – так он и правил рукопись, приближая ее стиль то к тому, то к другому языку и времени: то к изысканной придворной идиоме франкской и трубадурской, то к диалекту нормандскому, то к островному, двуязычному и вычурному, почти уже три на десять вековому. У каждого ведь – свой темперамент.
