— Для востока, для «сибирских морозов». Там все носят меха, — сказала она, — так что не смущайся.
Он сказал, что мех помешает ему шевелить пальцами.
— Ты можешь носить их в свободное время. Когда у тебя будут увольнительные, — возразила она.
— Это же не зимний курорт, — усмехнулся он.
Но она настаивала:
— Когда иной раз будешь свободен, вполне можешь их носить.
На это он:
— Ты что, не понимаешь? Я же тебе объясняю, что не могу в них шевелить пальцами, а это значит, они непригодны к службе. — И он из окна вагона рассмеялся.
Это звучало вполне резонно: ему было необходимо, чтобы руки, пальцы могли свободно двигаться. Он целился правой рукой, упражнял пальцы. Прощальная шутка. Никто не заплакал.
— Отдай их ему, — сказал он, — пусть носит.
Но мне они тоже были ни к чему. Зима выдалась мягкая.
На берегу Мемеля он нашел спиленное дерево, пень, на котором позировал, когда ему нужны были фотографии для посылки домой. На одном снимке он сидит на пне один, на другом — стоит с двумя дружками в снегу, все трое в длинных, по щиколотку, зимних шинелях, туго-натуго подпоясанные ремнями. Летом они опять сфотографировались на пустившем ростки пне, это было их излюбленное место. Уголок, где проводила свободное время зондеркоманда.
Пока он находился на западе и проверял паспорта, я вполне представлял себе его службу с пистолетом. Пистолет ему не нужен, думал я, он носит его только для острастки, голландцы безобидны, они работают у нас на заводах. На западе это пока было так. Но в Тильзите? В чем заключались его обязанности там? Он писал письма, которые мать вместе со старыми газетами бросала в помойное ведро, предварительно мелко-мелко изорвав, чтобы никто не мог их прочитать. Гломпы, объяснила она, суют свой нос в каждое помойное ведро. Антон Гломп писал из Минска. Они подносили письма к носу собаки, она обнюхивала буквы и виляла хвостом, когда они говорили: «Это от Антона». Антон Гломп погиб уже за Минском. В его мансарде на стенах все еще висели кровоточащие сердца Иисуса с терновым венцом. Собака позабыла старый фокус, Гломпы уже не клали ей на нос ломтиков колбасы. Подавленные горем, они думать забыли о фокусах. В один прекрасный день бронзовый профиль Гитлера исчез со стены, теперь на том же гвозде висел Антон Гломп в черной лакированной раме, правый угол которой был затянут траурным крепом. В тот день, когда я углядел замену, на мне была коричневая рубашка. Почтальон передал мне возле дома письмо для Гломпов, дверь в квартиру была открыта, я вошел в гостиную и увидел, что Гитлера на стене уже нет. Гломпы сидели на диване, выглядели печальными и исполненными решимости натравить на меня собаку, если я скажу: где же фюрер? Я отдал им письмо и вышел.
