— Большое спасибо, — сказали они мне вслед.
Спасибо за письмо? Или за то, что я на них не донесу? Может, они благодарили меня авансом? Тут я заметил, что становлюсь «непригодным к службе». Я стоял с пустыми руками на лестнице, смехотворно закаленный, я с радостью глотал собственную кровь, чтобы угодить отцу, ведь я искал себе отца. И когда думал, что нашел его, вдруг увидал перед собой человека, которого послали к месту назначения. Кто я и какую при этом играю роль, было безразлично. Ровно ничего не значило, донесу я на Гломпов или махну на них рукой. Я стыдился, что, как собачка на привязи, бежал следом. На лестнице, когда пришла Анна с веником и стала мести площадку у входной двери, я сдержал слезы, сделал вид, будто интересуюсь электросчетчиком возле двери в подвал.
— Не поворачивайся ко мне спиной, это меня пугает, — сказала слабоумная и вытрясла перед домом веник.
Анна помогла мне, я вышел на улицу, постоял у двери, грея на мартовском солнце спину о кирпич, потом направился к затопленным рекой лугам. Лед еще не порыхлел, старики уже наведывались в свои сады, собаки хватали ледышки, которые им кидали через ледяное поле. На дальнем краю луга стояла машина отца Виткампа. Безоблачный воскресный день, ни воющих сирен, ни войны, Виткамп с отцом катались на коньках. Виткамп написал об этом сочинение, которое затем читали в классе. Учитель немецкого хотел, чтобы мы выразили свое одобрение, мы немножко похлопали. Я пришел к заключению, что Виткамп — лгун, потому что живется ему счастливо.
Сначала в тильзитских письмах ни строчки не было о его распорядке дня, только одно замечание: «У меня все хорошо. Потом напишу подробнее о новых своих обязанностях».
До конца августа сорок третьего года у нас было тихо, мы почти забыли, что бомбардировщики снуют над нашим городом туда и обратно и только потому оставляют его в покое, что сперва сравнивают с землей города с громкими именами. Однако в последнюю августовскую ночь они разметили центр города сигнальными ракетами, построили в воздухе как бы клетку, решеткой ей служили туманные полосы, которые медленно опускались и наконец прикоснулись к крышам домов, мы стояли у порога и наблюдали, как снижается световая клетка. Что они так легко накрыли нас гигантской клеткой, вдруг показалось нам до ужаса здравым и разумным, хотя прежде мы ничего подобного не видели. Через запасные выходы в стенах подвала шли женщины с детьми. Когда стали падать бомбы, Гломпы опустились на колени, прижали голову собаки к полу и накрыли ей морду диванной подушкой, потому что она начала скулить. Молясь, они упирались затылком в стену подвала, при свете карманных фонарей видно было, что волосы у них в известковой пыли. Еще не засыпанная могила. Другие были уже завалены, не слышно голосов, задохнись, я пытался представить себе безмолвные могилы под рухнувшими домами. Там уже все было кончено, «кончено» — слово, которое оглушало, если вдуматься. Мать не стояла с другими женщинами, склонившимися над грудными младенцами и детьми постарше, прикрывая их собственным телом. Она стояла поодаль, лицом к стенке, одна из женщин вдруг втащила ее в общий круг, и матери тоже пришлось нагнуться. Уже после налета на одной из соседних улиц в предрассветных сумерках посреди мостовой взорвалась авиамина, мы стояли в дверях дома, и у женщин сдуло со лба волосы. Когда рассвело, я туда пошел, рядом с воронкой лежал человек, в уголках рта у него запеклась кровь. Направляясь к группкам людей, стоявших в подъездах, он напоролся на эту самую авиамину, шляпу мясника Домена нашли на другой улице, ее унесло воздушной волной за угол. Мясник исчез в облаке пыли, пыль покрывала его тонким слоем, и лицо у него было такое же серое, как ботинки.
