Когда мне наложили маску с наркозом, я хотел только одного: чтобы он был первым, кого я увижу, открыв глаза. Никто другой не должен стоять в ногах кровати, никаких объятий, в ногах кровати меня должно ожидать лишь это невозмутимое существо. Над зеркалом умывальника висела табличка: «Не курить», когда я пришел в себя, она покачивалась. Я сказал ему, что табличка качается и у меня от этого кружится голова. Нельзя ли ее снять?
— Это же предписание, — сказал он, подошел к табличке и сделал вид, будто указательным пальцем останавливает качающуюся картонку. — Так хорошо?
Нет. Лучше лежать с закрытыми глазами. Таким я его не знал, в роли беспомощного обманщика, делавшего вид, будто он может остановить картонку, которая раскачивалась в моем воображении. Кажется, когда мне удалось наконец раскрыть глаза, я на него уставился, разинув рот, и даже не почувствовал, что он сидит на краю кровати. Я его узнал, это ребячье страшилище, этого черного человека, который только перерядился, надел отцовский мундир и теперь сидел в позе ангела, положив ногу на ногу, и покачивал сапогом, он обслуживал меня, был ко мне добр. Череп со скрещенными костями на его фуражке я воспринял как доказательство его реальности.
Я сидел в первом классе городской гимназии и время от времени поглядывал на левый ряд парт, где сидел Виткамп. То, что его отец шестью стежками меня зашил, как бы чуточку сближало меня с сыном. Я наблюдал за ним с какой-то раздраженной симпатией, поскольку он был первый, с кем я на этой нашей общей стартовой линии мог себя сравнивать. Широкие плечи и узкие бедра делали его фигуру похожей на треугольник; плохой бегун, не участник наших игр, позднее он первым в классе мог процитировать Ницше: «Человек — мелкий сумасбродный вид животных, но, к счастью, срок его отмерен». Когда я принес отцу свой первый табель, меня удивило, что он им удовлетворился. Отметки были неважные. Но из них он заключил, что я все же буду успевать. Вначале я в классе уставал, на уроках у меня кружилась голова, и я получал линейкой в подколенки за то, что вставал недостаточно быстро, когда меня вызывали. Мне было смешно, что совсем еще недавно я гордился своей вымазанной кровью рукой. Теперь меня били линейкой, я чувствовал себя одиноким и приниженным. Табель мой отец клал на стол, словно это уже его не касалось.
Иногда я видел Виткампа с отцом в городе, они ехали в открытом спортивном автомобиле с кожаными сиденьями, и колеса были необычные — со спицами. Гимназист Виткамп читал по дороге книги или газеты, улица его не интересовала, и он никогда не махал мне. В сорок втором году осень у нас была еще спокойная, сирены выли, но ничего не случалось. При воздушной тревоге мы с портфелями спускались в школьный подвал. В середине декабря отец неожиданно получил командировочное предписание.
