Я радостно смеялся в зеркальце, рот у меня был полуоткрыт, за спиной белоснежная подушка, смеялся благодарно, пока меня не затошнило. Отец тотчас подставил тазик, я похлопал ладонью по перине. Он не понял. Я хотел, чтобы он лег рядом со мной, там, где я похлопывал по кровати. Иди же ложись, думал я. Спешить некуда. На улице дождь. Ты же промокнешь, отец. Промокнешь насквозь, если сейчас уйдешь. Сказал ли я «отец»? Так я их никогда не называл — «мать» или «отец». Мы говорили друг другу «ты», они бы насторожили уши и удивились, если бы я вдруг обратился к ним так, как они именуются в Библии или хрестоматиях. Иди, приляг на минуту рядом со мной, прямо в мундире, от него пахнет дождем. Старый хрыч нас не видит, он спит. Видишь, как движется зажим, когда он глотает? Зажим начеку. Их двое. И нас двое. А потом мы оба посмотримся в бритвенное зеркальце, у меня твои серые глаза, твой лоб — так говорят люди, — твой узкий рот, твой подбородок, я вылитый ты, говорят они, и вот это у меня тоже от тебя — твой большой палец. Теперь ты все это можешь увидеть в зеркале, не сможешь просто не замечать, замалчивать, мне достаточно и того, чтобы ты лег рядом со мной. Я похлопал по матрацу. Он пригнулся ко мне:
— У тебя жар?
Он пощупал мне лоб, мокрые пальцы, приятно прохладные, туман, пальцы…
— Мне кажется, меня больше не будет тошнить, можешь поставить тазик на тумбочку.
— Знаешь, — сказал он, — кто тебя оперировал?
— Кто?
— Все прошло хорошо, доктор Виткамп, сын его учится в одном с тобой классе.
Спасовал ли я? Нет, не спасовал. У того был нож, я прижал его к земле, а он снизу меня пырнул. Я поступил в чем-то неправильно? Нет? Тогда все хорошо, твой мундир уже почти просох. Я буду впредь внимательней. Я буду… я буду… дорогой отец, ты никогда не должен выглядеть так, как вот этот, с высунутым языком. Таким старым и беспомощным, нет, ты таким никогда не станешь. Дай слово! Я рад, что ты не такой. Ты в чем-то вовсе не мой отец… ты… ты… нечто лучшее.
— Где она?
Моя мать не пришла. Он сказал, что она очень разволновалась, приняла таблетки. Я не поверил. Отмывает верблюжье одеяло, подумал я. И испачканное кровью полотенце. Устроила себе дополнительный стиральный день. Мне это было безразлично. Ее слезы меня позорили, она не желала жить с отцом и со мной. А я, я не хотел находиться слишком близко от ее теплых укоряющих слез, она всегда слишком поздно хваталась за носовой платок, чтобы я видел, как слезы текут у нее по подбородку и шее в вырез платья. Мягкая плоть под платьем пахла слезами, мокрые груди, иногда я протягивал ей чистый носовой платок, а сам спешил побыстрее убраться.
