— А в чем мы можем его уличить? Если его станут допрашивать, он скажет, что отдал приветствие. Нет смысла. Оставьте его.
Мать стояла с двумя соседками у входной двери, она заплакала, но тут же смущенно утерла фартуком слезы, словно чувствовала себя замаранной. Этот, в мокрой окровавленной рубашке, — как к нему прикоснуться, как увезти? В машине? Он же запачкает сиденье. Она вошла в дом и вернулась с полотенцем и одеялом из верблюжьей шерсти. Женщины остановили какую-то машину и нас обоих туда усадили. Дорогой мы не разговаривали друг с другом. По пути в больницу водитель старался нас успокоить: может, это всего-навсего мышечная рана.
— В войну, — подбадривал он нас, — самые опытные, самые хорошие врачи.
Пробуждение, белый эмалированный тазик для рвоты. Кто подставляет тазик? Лица я не мог узнать, я видел лишь тазик и руку. По большому пальцу я узнал отца. Он был в форме и сидел на краю кровати, пистолет мешал ему сидеть, и он отпихнул его назад, в перину, теперь ему сиделось удобнее и он мог держать таз. Он не снял фуражку, может, только сейчас вошел, козырек влажно поблескивал. Сквозь туман наркоза я увидел, что и плечи у него мокрые. Когда я стал лучше видеть, я понял, что козырек у него мокрый от дождя. Тут мне стало весело и захотелось посмотреться в зеркало.
— Почему ты хочешь посмотреться в зеркало? — спросил он.
— Идет дождь? — сказал я и хотел встать, идти с ним, так редко случалось, чтобы мы вместе гуляли по прибрежным лугам и полевым дорогам. Сейчас, в дождь, мы непременно бы друг друга хорошо поняли.
— Лежать и не двигаться, — приказал он.
А я на это:
— Где же зеркало? — Как я благодарен ему, вот что мне хотелось увидеть в зеркале.
Он снял фуражку и повесил ее на спинку стула, левой рукой пригладил волосы, а правой балансировал тазиком.
— Меня сейчас еще не будет тошнить, — сказал я, — разве что потом. Зеркало.
Он встал и взял с тумбочки старика, еще находившегося под действием наркоза, бритвенное зеркальце. Один из тех старых хрычей, что на улице харкали и обзывали нас «гитлеровскими молодчиками»; теперь он лежал в белой палате, с высунутым языком. На языке висел зажим, старик силился проглотить собственный язык и задохся бы, но при каждой такой попытке зажим удерживал толстый лиловый лоскут. Вот кто был его сестрой милосердия, зажим, а у меня в палате — серебристый череп, а где эта эмблема, там был и мой отец с бритвенным зеркальцем.
— Ты себя видишь? — спросил он.
