Он сказал:
— Ты махал из окна?
— Я? Все окна были закрыты. Четыре больших окна с высоченными рамами, и все затворены.
— Три, — сказал он, — окон было три.
Я на это:
— Учитель одно окно отворил и помахал родителям, чтобы они ушли и не мешали.
— Вот как? Ну да, — сказал он, — я этого не видел.
— Ты же ушел, — сказал я.
На это он:
— Что же мне было, по-твоему, ждать с другими? Ты боялся?
— Боялся? Я же тебе сказал, ты можешь идти домой.
Он сунул одну руку в ящик, но ничего не вынул. Я вдруг почувствовал исходящую от него угрозу и подумал, что было бы, если б я сейчас сидел за этим столом, провалившись на экзамене. А в самом деле, сдал ли я его? Учитель назвал мою фамилию, она значилась в соответствующем списке, — стало быть, выдержал. Или я соврал? Пятимарковая монета крутилась на столе, позади отца я будто во сне видел какие-то лица, машущие носовые платки, слезы и объятия после экзамена. А мне он уготовил дома пытку. Заметив наконец, что я напуган и от его штучек совсем сник, он дал мне пятимарковую монету и сказал:
— Поздравляю.
В хлебное отделение буфета забрались муравьи и поселились там в щелях. Мать давила их, но на следующий день появлялись новые. Она резала муравьев ножом. Как-то раз я попросил у нее кусок хлеба, не черного, а белого. А она вдруг обвинила меня в том, что я заелся, требую только самого лучшего, и тут, опять заметив муравьев, швырнула в меня батоном.
Игра в войну была для меня разрядкой, иногда, утерев рукой кровь, я совал противнику пятерню в лицо, чтобы он испробовал ее вкус. В свалке кто-то пырнул меня в живот перочинным ножом. Не знаю, кто это был, я не видел его лица. Я почувствовал укол, но не ощутил боли, только руки обмякли, и я упал на спину, как жаба, раскинув руки, до крайности удивленный, что у меня онемели пальцы, я не смог бы в них удержать и былинку. Друзья тоже не знали, кто нанес удар. Они подхватили меня под руки и поволокли домой. Когда мы шли, я зажимал рану рукой, прохожие на улице останавливались, у меня по ногам текла кровь. Небритые старые хрычи, обходившие стороной нашу военную игру, травили поводки яростно лающих собак, а один из этих мозглявых ворчунов крикнул:
— Что, получил теперь, чего добивался? — А когда я обернулся к нему, он стал, ухмыляясь, беззубый, по стойке «смирно», вскинул костлявую руку и, брызгая слюной, прошамкал: — Хайль Гитлер.
— Мы о нем сообщим куда следует, — заверили те двое, что поддерживали меня.
Я сказал:
