Если во время наших игр в войну меня избивали в кровь, я задним числом давал себе слово в следующий раз быть осторожнее и лучше давать сдачи. Мать не шла со мной к врачу, сначала мы с ней ждали, как поведет себя наш «крепкий организм», мы в него верили. Когда я заболевал, я чувствовал себя исключенным, выброшенным.
Никто никогда не звонил в дверь, когда я болел: простудился, жар — так скорее ноги в ведро с соленой горячей водой. Никаких посетителей. Меня это вполне устраивало, я и сам вовсе не желал разыгрывать добросердечного посетителя, сидеть в ногах кровати другого ребенка и утешать утонувшего в подушках хворенького.
Но однажды все же позвонили. Я был один в квартире, еще слабый после гриппа с высокой температурой, нажал на кнопку входной двери, но по лестнице никто не поднялся. Тогда я спустился вниз и открыл дверь. Его я меньше всего ожидал увидеть. Почему идиот явился ко мне? Крапп стоял перед дверью на дожде со снегом, он был в наушниках из кошачьего меха. В руках он держал ржавую консервную банку, в мутной воде плавала рыбка. Ее-то мне и протянул Крапп; закостенев и ссутулившись в ноябрьской слякоти, он уже приготовился бежать дальше, словно только мимоходом нажал звонок. Отец его в небольшом прудишке выращивал карпов. У Краппа даже пальцы были еще мокрые и в ряске, он выловил рыбу рукой, маленького золотисто-коричневого зеркального карпа. На уроке биологии Крапп слышал, что у меня в аквариуме есть золотые рыбки. И поймал мне зеркального карпа. Протягивая мне консервную банку, идиот сказал, что это родичи, зеркальные карпы и золотые рыбки. Они друг друга не съедят.
Я сказал:
— Это мне? Почему это?
Крапп ответил:
— Я слышал, ты болен.
И тут же убежал, снег падал на его черные, кошачьего меха уши, таял на его бритой голове.
В июне 1942 года отец провожал меня на вступительный экзамен в городскую гимназию, он довел меня до школьного двора, после чего постоял минуты две за живой изгородью. Он был в мундире и при пистолете. Родители и экзаменующиеся ждали звонка. В окно классной комнаты видно было, как отцы и матери во время экзамена рука об руку прогуливались в сквере.
— Доберешься один домой? — спросил он меня, когда я проходил в чугунные ворота на школьный двор.
Мы не знали, когда кончится экзамен. Я не хотел видеть в окно, как он стоит в ожидании, стараясь меня поддержать. Мне бы это только мешало, я хотел быть один. Они ждали от меня, что я «сдам». «Сдать» — означало для них «продвинуться». Они по очереди подписывали мои табели в начальной школе, под отметками всегда стояло типографским шрифтом «сдал: да или нет». И рядом синими чернилами — «да». Это я всегда приносил им домой как доказательство. В утро экзамена я сказал ему, чтобы он не ждал. Мне не требовались машущие платки за живой изгородью, когда начался экзамен. Учитель открыл окно и сам помахал платком, пусть, мол, уходят. Я был рад, что отец уже ушел. Тут я мог на него положиться. Он не мешал мне в день экзамена. В классе я подумал: почему учителя не идут в другую комнату, где бы им не надоедали матери? С ними было всего трудней, они заранее проливали слезы радости, оттого что их кандидат все-таки до этого дня продержался, и, плача, проталкивали его дальше.
