Однажды я запоздал домой. Выли сирены, а я ехал дальше и собирал подписи. Высоко в небе крохотные льдистые самолеты. На улицах ни души, все в подвалах и бомбоубежищах, зенитки палили в безоблачное небо, но слишком низко. Пригнувшись к рулю, я подъехал к дому, мать стояла в дверях и махала обеими руками, на которые я и уронил машину и вбежал в подъезд, она захлопнула входную дверь. В лестничной клетке мы молча прислонились к стене. Я подумал: если она сейчас меня обнимет и начнет целовать, я выбегу на улицу.
Я тогда как раз прочел рассказ о солдате, где мать, прощаясь на вокзале с сыном, целует его каким-то странным манером. Сын бесстрашно сражается, но на передовой ему в лоб попадает снайпер. У меня при чтении мурашки пробегали по коже: что же это был за таинственный смертоносный поцелуй под грохот духового оркестра, исполнявшего на перроне прощальный марш. А отец его стоял рядом, ничего не подозревая. Моя мать поступила иначе. Она прислонилась к стене, словно жить дальше уже не имело смысла, и руку, которой махала и закрывала дверь, все еще держала вытянутой перед собой. Она не велела мне прятаться в подвал. Не хотела больше никуда бежать. Ей было безразлично, обвалится ли наш дом. Я поймал ее на том, что она предает нас. Когда она так стояла у стены в лестничной клетке и ждала, чтобы бомбардировщики всех прикончили, я теребил ее за платье и готов был ее ударить.
Это было еще хуже, чем в тот день, когда меня избил отец. Я подумал: с нее станется ночью, когда над нами кружит враг, под каким-нибудь предлогом выйти из подвала. И тут она поднимет черные маскировочные шторы и зажжет во всех комнатах свет. Я уже ясно представлял себе, как летчики в бомбардировщиках с благодарностью ухмыляются и указывают пальцем на световые сигналы внизу. Однажды они ночью пролетали над нами, и вдруг в одном окне зажегся свет, несколько раз вспыхивал и гас, потом в другом окне, словно кто-то хотел световыми сигналами нас выдать. Я слышал, как кричали на улице мужчины из ПВО, потом они стали бросать камни в окна, и лампы погасли. Они, видно, ненормальные, те, что так распускаются. Я сказал ей:
— Если ты будешь так себя вести, тебя заберут.
Она не слушала меня, уставилась на ступеньки и по-прежнему держала перед собой судорожно вытянутую руку.
— Что у тебя за лицо, — сказал я. — А если тебя увидят соседи?
Когда люди стали выходить из подвала, я силком опустил ей руку. Они не заметили, что с нами что-то неладно. Отцу я ничего не сказал, когда он приехал домой в конце недели. Не хотел его тревожить. Уж как-нибудь сам буду следить и не дам ей сделать глупость.
