Я теперь совершенно освоился. В десять лет я уже имел прекрасный пакостно-коричневый мундирчик и был обер-хорденфюрером, носил два угла на треугольнике в верхней части рукава, а в петлице красно-белый витой шнур, исчезавший в левом нагрудном кармане. Я командовал дюжиной мальчишек-однолеток, когда мы на школьном дворе упражнялись в строевых построениях. С одной стороны, мы носили этот пакостный цвет, коричневые рубашки, а с другой — на уроках физкультуры по-прежнему играли в такую детскую игру, как «Черный человек»[5]. Иногда я колебался, что лучше — ловить или удирать вместе со всеми. Бывали дни, когда мне больше хотелось видеть, как они широким фронтом подбегают ко мне, все, кого еще одевают матери, кто растет возле швейных машинок, хотя в шкафу у них уже висит коричневая форма. Когда хотелось слышать, как класс с воплем убегает от черного человека и несется к спасительному фасаду школы, тогда я сам, добровольно вызывался водить. Я становился у стены и кричал классу на другом конце школьного двора:
— Кто боится черного человека?
Класс хором отвечал:
— Никто.
И тут они пускались наутек, словно дело шло о жизни и смерти; чтобы спастись, им надо было хлопнуть рукой по фасаду школы. А я выходил им навстречу и должен был кого-нибудь осалить ладонью, тогда меня сменяли, и черным человеком становился пойманный. Когда я видел, как они бегут мне навстречу, у меня по коже ползли мурашки, и не потому, что мне очень уж не терпелось поймать жертву. Это было нечто такое, что потом никогда уже больше не повторялось: дуновение ветра, будто от крыльев, когда они проносились мимо, совсем рядом, все те, кого мне не удавалось поймать, я часто промахивался, тогда я круто поворачивался всегда находились отставшие. Еще надеясь на что-то, они тупо таращились, как овцы, медлительные увальни, которые вечно оказывались последними, за неимением лучшего их шлепали рукой по затылку, и они едва удерживались на ногах. И все время я стоял на этом сквозняке, этом ветру страха, на подымаемом детьми ветру, который постепенно стихал, когда черный человек оставался с пустыми руками. Стоя на этом ветру, я нет-нет да и нарочно промахивался, притворялся, будто я не в ударе. Тогда они теряли осторожность и в следующий раз бежали от меня так близко, что кто-нибудь зацеплялся за мою неожиданно протянутую руку. Я торжествовал, если они попадались на мою уловку. Когда я затем в субботу после обеда надевал на сбор форму, коричневый пакостный цвет больше подходил ко мне, чем допотопная детская игра.
