На снимке, сделанном в день первого причастия, я матросик. На запястье у меня мои первые часы, слева у плеча приколото несколько искусственных ландышей, на рукаве вышитый якорь, виски подбриты, а венчает все вспученная бескозырка, там нарочно оставили шелковую бумагу, чтобы я казался выше. В левой руке у меня молитвенник с золотым обрезом, на ногах мерзкие длинные чулки, которые пристегивались к белому лифчику на две пуговицы. Изголодавшись на причастии, я все же, вернувшись домой, первым делом еще на лестнице спустил кусачие чулки до лакированных туфель. И уж затем набросился на мясо. И вот теперь я напоролся на иисусов гвоздь. В последующие часы ступня распухла, воспалилась и покраснела, но мать совала ее в мыльные ванны, а когда рана очистилась, раскрыв пошире окно, ежедневно укладывала мою ногу на спинку стула, подпихивая под икру подушку; стул стоял на солнце. Солнце светило на подошву, струп чесался.
— Теперь заживет, — говорила мать, — это все солнышко.
Нет, мы не станем срамиться. Мямлить перед врачом — нет уж, мы все делали сами и напоследок говорили: «Это все солнышко». Но если самолечение не удавалось, ситуация становилась трагикомической, смехотворной. Как-то отец в конце недели вернулся домой со своего пограничного поста. У него болело горло, он еле сдерживал раздражение.
— Пустяки, — отмахивался он, — ничего страшного. — Старые наши штучки, обычное пренебрежение к себе.
Ночью боль сделалась нестерпимой. Зажженной спичкой он продезинфицировал ножницы. Стоя под лампой, он пытался ножницами вскрыть нарыв у себя в зеве — тот, лилового цвета, висел в мешочке слизи, видом напоминая медузу, и упорно ускользал от острия ножниц. Я держал перед отцом зеркало. Тыча в нарыв, он хрипел, а мы молча наблюдали, как наблюдают терпеливые коровы, когда одна из них издыхает поодаль от стада. В конце концов он с отвращением швырнул ножницы на стол. Ему было тошно оттого, что он не в силах сам себе помочь, было совестно так постыдно пасовать, когда все остальное шло у него как по маслу.
Поздно ночью мы побрели за пять километров к военному врачу, вместо того чтобы позвонить в дверь к ближайшему от нашего дома. Думаю, это был окружной врач СС. Он в пижаме открыл нам дверь, отец был в мундире, они приветствовали друг друга «хайль Гитлер». Врач накинул сверху белый халат, матери и мне было тоже дозволено войти в кабинет. Врач вскрыл ему абсцесс без местной анестезии, дал ему пополоскать горло и сплюнуть в уборной. После этого отец стал по стойке «смирно» и поблагодарил врача обычным «хайль Гитлер». Правда, он несколько спал с голоса, давился и скорее прохрипел немецкое приветствие. После чего мы проделали те же пять километров обратно; родители шли рука об руку, тихая безлюдная ночь, лишь мы трое посреди дороги, мы намеренно не шли по тротуару, оба украдкой посмеивались в кулак над самими собой. Наши душевные раны зарубцовывались, прекрасное это ощущение, что все обошлось, даже если сам ты оказался не на высоте. В тишине ночи оба они хохотали, в темноте было легче хоть раз на улице расхохотаться надо всем, тут тебя никто не увидит и не услышит.
