Неважно, что он не надел мундир, так даже лучше, что он в сползавших поношенных плавках. Я никогда еще не видел его голое тело в такие минуты: когда он целился, у него двигались коленные чашечки, стоило ему сосредоточиться, и они резко смещались кверху.
Мать стояла рядом с нами и хотела затворить окно, она не желала, чтобы ее увидели в окне, ей было неловко за голого мужчину в плавках и с пистолетом в руке. Но, едва она взялась за створку, отец упер пистолет в раму. Он смотрел в окно и, не обращая на нее внимания, ждал, усилит ли она нажим. Я был раздосадован тем, что она вмешивается, вечно эта ее боязливая потребность съежиться, захлопнуть окно, едва она замечала, что за ней снаружи наблюдают. Ее попросту надо отодвинуть, как мебель, тогда она отстанет, а если она снова сунется, просто-напросто отодвигать до тех пор, пока она не уткнется в угол: мол, займись своими диванными подушками — она их то и дело взбивала. Отойди от окна, он сейчас выстрелит. Ты же будешь выглядеть в окне настоящей клушей, а когда он нажмет на спусковой крючок, втянешь голову в плечи, как побитая, и опять вся съежишься. Тогда пробный выстрел сведется всего-навсего к послеобеденному испугу для нашей клуши. Ты все мне портишь. Я не глядя двинул ее плечом, почувствовал только, что угодил в мягкую грудь, оттеснил ее, она хотела удержаться за раму, но у нее соскользнула рука. Этих, там внизу, в садике, занятых в полудреме перевариванием пищи, выстрел заставит подскочить. Ведь чего я добивался — чтобы они увидели его и меня в окне, и окно должно быть широко распахнуто, тогда они увидят, что мне нечего теперь бояться, теперь все в порядке.
Мы оба, мать и я, наблюдали за ним, ожидая выстрела. Так продолжалось с минуту, потом он опустил пистолет и, гладя на меня сверху вниз, беззвучно рассмеялся. Я не был разочарован, что он не выстрелил, мне и этого было достаточно. Я хорошо его понимал, он сказал, что не имеет права стрелять просто так, в воздух, и тратить зря пулю, она может рикошетом отскочить и поранить прохожих. Или же, долетев до реки, сохранить достаточно пробивной силы, чтобы убить собаку. Собаку — нет, он не хотел рисковать. И если обнаружится нехватка пули, у него будут неприятности.
— Число патронов, — сказал он, — строго контролируется.
Он положил обойму на стол, затем протянул мне пистолет. Тот еще сохранил тепло его руки. Теперь он наблюдал за мной, ему было любопытно, что я стану делать. Мне было лестно, что он впервые дает мне в руки пистолет. Я подошел к окну и прицелился. Сделал я это по-другому, чем он, чтобы он не подумал, будто я ему подражаю. Я прицелился в голову старика, сидевшего в плетеном кресле. У него был садик возле реки, и первая же бомба, сброшенная англичанином, разорила его сад. Он шел на нас с лопатой, когда мы играли на краю воронки, заборы были все поломаны, а он яростно защищал свой погибший сад. Старый хрыч, кричали мы ему, скотина, дерьмо; как-то раз он нас опять погнал с участка, я поскользнулся и упал в воду, причем изрезал руки об осколки стекла, потому что он кидал пустые бутылки из-под спиртного в реку. У меня лилась кровь; он схватил меня за шиворот, хотел ударить, и тут я плюнул ему в физиономию кровавой слюной, которая набралась у меня во рту. Ничего не видя, он кое-как дотопал до своей садовой хибары и утер тряпкой лицо. Вымокший до нитки, я побоялся в таком виде возвращаться домой и сидел на солнце, пока не просох. Вечером от меня воняло тиной, и мать спросила:
