Вначале я путал СС со «счетчиком на стрельбище». У меня теперь оказалась отцовская папка с рисунками, где я также хранил его презрительные намеки на секс, страх и ненависть к женской плоти; покончить с ролью мужчины-попрошайки, с этим пресмыкательством, это надо было убить, изничтожить насмешкой, к такому выводу он давным-давно сам пришел. Нечто подобное можно было использовать и на школьной скамье в СС, ему не трудно было политически домыслить карикатуры на плоть, использовать омерзение для пропаганды, для хохочущей травли. В отпуск он привез мне вместо гостинца цветную, на глянцевой бумаге, картинку: Черчилль с сигарой во рту, толстый и самодовольный, стоит перед зеркалом, отражающим его с ног до головы. В зеркале он виден одетым, но сзади он голый, бледно-розовый, как свинина, и до того жирный, что, кажется, вот-вот лопнет. Так вот как выглядит заклятый враг, он и не подозревает, что стоит перед нами голышом, годный на убой. Шуточная картинка, на радость маленькому человеку, свинью надо заколоть, обезглавить, палач не преминет об этом позаботиться. Я был за то, чтобы отсечь голову; когда глядел в зеркало Черчилля, я больше, чем он, знал об омерзительности плоти. Черчилля я приложил к другим отцовским рисункам.
После прохождения курса в школе СС его послали на запад. У него была комната поблизости от границы в лесном домике. Мы туда могли добраться поездом за какой-нибудь час. Одинокий дом на опушке леса; возвышаясь на холме, он походил на передовой пост. Детей я в этом доме никогда не видел, да и вообще никого из семьи, сдавшей отцу комнату. Меня это вполне устраивало, я не любил играть с незнакомыми детьми, слишком быстро они ударялись в слезы и потом бежали к родителям жаловаться, будто я сбил их с ног, что было неправдой. И уж очень легко они падали, лучше с ними не связываться. С чужими детьми я занимал выжидательную позицию, и, достаточно долго за ними понаблюдав и увидев, как легко они валятся наземь, один приемчик — и они лежат на спине, — я принимался гладить левую руку и кисть всегда одним и тем же успокаивающим жестом, будто приглаживал взъерошенную шерсть. Когда я облизывал ладонь, она отдавала солью, тут я отворачивался, не желая иметь никакого дела с этими детьми. Я стискивал зубы, если они спрашивали: «А что ты тут делаешь?» Это их не касалось, да я и не стал бы им объяснять — все равно не поймут. Так что катитесь. Здесь не игра. Выйдя из лесного домика, я шел через дорогу к лесистому склону, собирал камушки и вдавливал их в мягкую землю. Между камней я втыкал палки, а другие палки укладывал между ними, так у меня получалось магическое поле, которое поможет мне вернуться сюда к отцу. Иногда это был круг, иногда прямоугольник или квадрат, по краю камни были уложены всегда плотней, чтобы камень посередине был хорошо защищен, камень посередине представлял нашу жизнь. Когда мы навещали отца, все иногда уже было смыто и разрушено дождем, но я так или иначе непременно строил новое магическое поле, старое мне уже не нравилось.
