— У них вон зимний сад.
Мне больше не нужна была его рука, он не отнимал ее у меня, это я боязливо промахивался, чтобы его не обременять. Теперь я был рад, что подрос, что я уже не тот глупый мальчик, который непременно хотел гулять, держась за отцовскую руку. Мне было бы неприятно, если б он вдруг взял меня за руку. Да и к чему? В этом не было больше никакой необходимости.
Теперь хорошо для меня было лишь то, что служило мне неким возмещением. Я понимал, почему штукатур согласно предписанию укрепил на фасаде под окнами выкрашенные в белое кронштейны для флагов: флаги благодарно развевались. Даже собаки принимали участие в празднике, собаки получали настоящие роли. У Гломпов был ублюдок, помесь добермана с ротвейлером. Собаку выдрессировали, и, когда господин или госпожа Гломп хотели позабавить гостей, они сажали ее посреди гостиной и клали ей на нос ломтик колбасы. При этом они говорили собаке: «Это тебе от евреев». И собака сидела не шевелясь, от евреев она ничего не принимала и только, вся напрягшись, исполненная любви к людям, снизу вверх смотрела на Гломпов. Они радовались, воскресные гости тоже радовались, и, пока все не могли нарадоваться, Гломпы снимали ломтик колбасы, на мгновение прятали его за спину, снова водружали собаке на нос и ласково говорили: «А это от нас». Тогда собака, вскинув морду, хватала и проглатывала колбасу.
— Хочешь тоже попробовать? — предложили Гломпы. Чтобы проделать фокус, они оставили собаку со мной в саду, а также пожертвовали колбасу.
Собака грелась в саду на солнце, сонливое животное, однако, вымуштрованная в любви к людям, она могла в любую минуту очнуться. Я положил ей на нос ломтик колбасы, странный, вызывающий головокружение жест, словно я клал что-то в пустоту. Все ждали, что я скажу собаке обе положенные фразы, да и собака, как обычно, этого ждала. Но дальше все застопорилось, я позабыл, что надо говорить. Обе фразы выскользнули, как стала выскальзывать из-под моих ног земля, у меня закружилась голова от выжидавшей возле меня собаки, я начал ухмыляться, позабыл, чем должен обрадовать присутствующих. Я снял ломтик колбасы с носа собаки, спрятал его за спину, потом протянул собаке под самую морду и сказал:
— От нас.
Она тут же схватила колбасу. Кругом смущенно смеялись. Отец ограничился тем, что сказал мне:
— Ничего, сами-то Гломпы эту штуку давно проделывают. Сразу этому не научишься.
На одной из присланных им фотографий я увидел, что он уже стал поважнее других, тех, с кем он начал учиться в школе специального назначения: пять человек стоят в строю, на них мятые комбинезоны; отупелые от муштры, они апатично смотрят в аппарат. Я иначе представлял себе товарищей отца: натренированными, отборными, высшей марки. Если он ушел — а я представлял себе, что и другие ушли, чтоб найти себе что-то лучшее, — это должно было и для него и для других стоить того. И это должно отражаться на их лицах. Но над пузырившимися брюками — заправленный в сапоги тик на коленях растянулся и свисал — видны были усталые рожи, шайка скверно одетых придурков приветствовала нас с фотографии. Я искал оправдание: да, они устали, конечно, именно так, измотаны суровой муштровкой. Отец сидит впереди слева и единственный из всех улыбается, легкая, адресованная домашним ухмылка, не более того. Он сидит за деревянным столом, левая рука лежит на бумагах, в правой вечное перо. Из всего этого я заключил, что ему живется лучше, чем остальным. С удовлетворением прочел я его пометку на обороте снимка: «Я в качестве счетчика на стрельбище». Его косой каллиграфический почерк обеспечил ему этот пост. В нем нуждались, нуждались даже несколько больше, чем в остальных, я заключил, что этим он хочет сказать нам: «Вот видите, я был прав, это имело смысл».
