На другой день утром мы прибыли в Рижский замок. Переговоры проходили драматически. Я сказал командующему армией, что для меня слишком важны обсуждавшиеся накануне вечером вопросы, чтобы я мог довольствоваться простым его отказом. А так как отказ его обоснован главным образом сомнениями, что он не сможет найти необходимых для такой арьергардной армии солдат, я просил бы солдатский совет принять участие в данном обсуждении, высказавшись именно по этому пункту. Оратор солдатского совета, в мирной жизни бывший редактором вестфальской газеты партии Центра[141], высказался за немедленное выступление с воззванием к солдатам об их вступлении в добровольческие части. Это имело бы успех, ведь солдатские советы тут же подключились бы к пропаганде такой вербовки, а командованию армии остались бы лишь организационные вопросы. И вновь командующий выразил все свои сомнения, уже озвученные им накануне вечером. В ответ я предложил ему предоставить все вопросы вербовки и организации мне и солдатским советам, не чинить препятствий тем офицерам, что намерены этому содействовать, а также выделить из армейских запасов оснащение, довольствие и денежные средства на оплату этого предприятия.
Но и об этом командующий армией и знать не хотел. И тогда произошло то, чего я никогда не забуду. Поднялся председатель Центрального солдатского совета и обратился с речью к своему высшему начальству. Это был видный блондин крепко за тридцать лет, вызывавший симпатию честный человек – и, безусловно, солдат даже в этот момент, когда он выступил против своего генерала. Продолжавшаяся десять-пятнадцать минут, речь, что он произнес, стоит того, чтобы воспроизвести ее здесь. Я попытаюсь передать ее с помощью моих пусть и довольно обрывочных записей.
Унтер-офицер Симерс сказал примерно следующее: «Ваше Превосходительство заявили мне, когда мы формировали солдатский совет, что хотели бы установить отношения взаимного доверия. На этом мы и подали друг другу руки. До сих пор никаких ссор между нами не случалось. Пусть ваше превосходительство не думает, что мы настаиваем на своей точке зрения просто из упрямства. Мы знаем, как там, на фронте, обстоят дела у наших товарищей. Солдат охватил бессмысленный страх: они боятся, что более не вернутся домой, что попадут в плен к большевикам, а те угонят их в Сибирь или куда там еще. Этот страх и гонит солдат прочь от их позиций. Они штурмуют поезда или пешком идут в Ригу, опрокидывая все стройные планы по упорядоченной их эвакуации. Ужас перед тем, что не удастся вернуться, превращает их в мародеров, воров и бродяг. И если так пойдет дальше, в Германию вернется не Восьмая армия, а толпа одичавших беженцев и оборванцев. Но если мы сейчас с трех сторон – солдатский совет, командование армии и уполномоченный рейха – обратимся к войскам: кто хочет помочь? кто еще может отдать свою жизнь ради спасения армии, сев в окопы? кто захочет рисковать собой, чтобы домой вернулись все его товарищи из Восьмой армии? – тогда, ваше превосходительство, я уверен, что мы за неделю сможем выставить 10 тысяч добровольцев, готовых сдерживать большевиков до тех пор, пока в безопасное место не вывезут все, до последнего человека и до последнего мешка муки. Ваше превосходительство в это не верит, потому что вы попросту не знаете простых солдат, рядовых из ландвера и ландштурма. Ведь кем они были для вас? Вы видели в них только тех, кто носит винтовки, получает жалованье и хлеб, – но никогда не усматривали в них людей! Я прошу прощения, ваше превосходительство, если я сейчас говорю резко. Я никогда не думал, что буду подобным образом говорить с генералом. Однако, когда я сейчас думаю о том, что выдерживал четыре долгих года, что вынесли мои товарищи, меня просто разрывает. Я не вспоминаю о мучениях во Франции и Польше, о маршах и боях, о моих ранах и о тоске по семье. Все это мы сделали для нашего Отечества. Я думаю о том, как было растоптано наше человеческое достоинство. Так точно, ваше превосходительство, оно было растоптано. Однако если мы и должны были терпеть это, то все же этого не забыли. И если теперь в солдатах говорит ненависть, то это лишь следствие. Равнодушие и забвение долга солдат на большевистском фронте стали ответом на то пренебрежение, которое они вынуждены были терпеть со всеми прочими нагрузками».
