Хотя мой отец своим досрочным рождением обязан своему дяде Иуде, он долгое время вообще почти ничего не знал о его существовании, этого дядю от него утаивали, ради его же и всей семьи блага. Симпатия к Иуде могла вызвать подозрения, но неизвестно, симпатизировал ли ему хоть кто-то. Вспоминать, упоминать об Иуде Штерне было опасно для жизни. Сам-то он ни секунды не подумал, чем может обернуться его деяние для его родственников. А коли так – с какой стати и родне хранить его в семейной памяти?
Когда в конце пятидесятых мой отец случайно прочел в «Истории советской дипломатии» две строчки о злополучном покушении, он в ту же секунду понял, что Иегуда Миронович Штерн и исчезнувший младший брат его отца – один и тот же человек. Он спросил отца – тот промолчал. Он не отставал – отец отмахивался, увиливал, умолял сына никогда больше его про брата не расспрашивать и в конце концов попросту запретил даже имя его упоминать.
Моего отца это не остановило, много лет спустя вопреки запрету он возобновил расспросы, пока мой дедушка Семен не выдал краткий комментарий и больше уже никогда ни слова о своем младшем брате не проронил.
– Ван дер Люббе, – выдавил он. – Ван дер Люббе.
Я сразу все понял, рассказывал отец, он хотел сказать, что его младший брат тоже был не вполне в себе, как и поджигатель рейхстага. Этим «Ван дер Люббе» он дал понять, что Иуду Штерна не только соответствующим образом обработали и послали на преступление, но и что определенные силы намеренно его использовали, чтобы обвинить в этом злодеянии других. Понимал ли мой дедушка, что покушение Иуды Штерна положило начало длинной цепи событий? И не выдал ли он этим именем больше, чем хотел?
Годами я допытывалась у отца, правда ли все, что тогда сказал дедушка, и в конце концов когда-то, много лет спустя, отец вроде бы припомнил словечко «мешугге»[40]. «Ван дер Люббе, – сказал тогда отец и добавил: – Такой же мешугге». Но объяснил ли ему тогда мой дедушка, что Иуда Штерн с детства был немного не в своем уме, или он сам потом до этого додумался, этого мой отец не помнил. Зато он помнил другое: как его отец, опять-таки годы спустя, вдруг ни с того ни с сего, безо всякого повода заметил: в каждой еврейской семье есть свой сумасшедший, или даже вот как: нет еврейской семьи без своего сумасшедшего. Деду было легко говорить, у него как-никак было пятеро братьев и сестер, он мог себе такое изречение позволить. А у меня только один брат. Так кто же – он или я?
