В конце концов я настолько продрогла, что все-таки зашла в супермаркет, развернула там свою карту варшавского гетто и снова принялась изучать. Новую улицу Чепла я уже знала вдоль и поперек, но все еще не могла определить, в каком квартале находился дом моих родичей. Напротив меня хорошо одетые польские граждане стояли в очереди. Они оплачивали свои покупки, пока я углублялась в сгинувший, стертый с лица земли мир, который ведь некогда был городом и их предков тоже, а не просто городом каких-то посторонних, чужих, других людей. Они были мне симпатичны, и я тоже хотела вызвать у них симпатию, как же мне хотелось, чтобы хоть кто-то из них догадался, зачем я здесь и что ищу.
Если ты турист, необходимо заранее решить, с какой из катастроф в душе ты вступаешь в этот город – с Варшавским восстанием или с гетто, как будто существуют две Варшавы, а некоторые так и считают, что их и в самом деле было две, отдельных во времени и пространстве.
В Старом Мясте на домах таблички, как медали на груди боевых ветеранов, это памятные знаки Варшавского восстания, и их здесь столько, что, кажется, не только дома городского центра, но и весь польский народ на них держится. Однако до войны в Варшаве еврейская речь, еврейская еда, иудейская вера были самым обычным явлением, не то что в Киеве моего детства. Теперь же следы этой жизни выглядят инородными телами. В 1939-м, когда началась война, в Варшаве насчитывался миллион жителей, и тридцать девять процентов из них составляли евреи. Всякий раз я диву даюсь, откуда у убийц и у тех, кто поминает эти убийства, такая страсть к точному счету, эти тридцать девять перевернули во мне всё. Тридцать девять – это уже не о нас и каких-то других, это о тебе лично и твоих соседях, думала я, о каждом втором или третьем, о тебе и обо мне. В тридцать девятом году тридцать девять процентов.
Как почтить память этой половины города? И как вообще здесь можно жить? Если бы, как в Берлине, в память о каждой жертве здесь вмуровали в тротуар «камни преткновения», улицы и переулки Варшавы казались бы вымощенными золотом. Люди – и другие люди, жертвы – и другие жертвы, всегда были и есть эти другие, откуда бы ты ни приехал, поляки и евреи, евреи и поляки, и если они погибли в Катыни, им можно было быть поляками, но их жены и дети все равно оставались евреями и жили в гетто.
