Ночь Люциуш провел на заброшенной железнодорожной станции к югу от Долины. Вид у нее был стандартно-имперский; габсбургского двуглавого орла еще никто не скинул. Находись он по другую сторону гор, это могло бы быть то же самое здание, где несколько лет назад его ждал гусар с лошадьми. Такая же доска для расписаний, такая же скамья, где некогда сидела тройка окаменевших от ожидания матерей. Крыша уже просела. Стены начали осыпаться, превращаясь в труху. Здание было пустым – если не считать поросли золотарника в просвете пустого дверного проема.
Он лег на шинель, расстелив ее прямо на земле, сырой после летнего дождя. Сон его был чуток; в видении, которое накладывалось на сполохи пробуждения, он снова был в поезде, бежал по коридорам, искал Маргарету в каждом купе. Потом в сон проникло шуршание: кто-то шебуршился в его ранце, усики коснулись щеки. Нос к носу; он вздрогнул и проснулся.
Снаружи в облаках постепенно проступали горы, освещенные ранней летней зарей.
Люциуш достал из ранца лист, вырванный из имперского атласа, и разложил его на скамейке. Еще в Вене он сосредоточил внимание на дороге, которая петляла у подножий холмов, прежде чем влиться в другую, пересекала Быстрицу и шла в Лемновицы. Но после встречи с ополченцами в поезде он хотел как можно скорее покинуть равнину. Светлые полоски в горах означали, вероятно, дороги, по которым можно проехать верхом. Если они сохранились за пятнадцать лет, прошедших со времени публикации атласа, для пешего путника они тоже сгодятся. Пустынно, да – но он теперь гораздо больше боялся людей, чем волков.
Дорога на юг от станции была широкой, грязь – тяжелой и густой. В полях высокий бурьян теснил кукурузу и подсолнухи. Господи, подумал Люциуш, глядя на зеленый простор, он почти забыл, какая это плодородная земля. На обочине бурно росли лен и зверобой, а сама дорога, вся в подсохших узорах из шинных следов, поросла мятликом. Впереди вставали величественные горы – нависающие, огромные, как наспех опущенный занавес с торжественными парчовыми складками.
Вот он где, стало быть, среди маленьких светлых полосок на отцовской карте, возле слова KARPATEN, расстилавшегося перед ним. Но надо было продвинуться еще на полногтя.
Он шагал быстро, настороженно озираясь, нет ли других путников, – но никого не видел. Спустя час он дошел до развилки, где в грязи, словно занесенные потопом, виднелись следы полевого лагеря – пустые консервные банки, погнутая вилка, прогнивший кусок парусины. Воробьи ссорились в тени ржавеющей полевой печки, где поднималась поросль чернокорня. Дальше виднелись обрывки военной формы, которые шевелил утренний ветерок. Череп, россыпь зубов, клок волос, пара белых, как камень, реберных клеток.
