Что же касается истинной мудрости, то она заключается в в умении воспринять явленное как отблеск сокровенного.
— Я, — часто повторял Конфуций, — не отношусь к тем, кто родился со знаниями. Я люблю древность и благодаря этому, проявив понятливость, приобрёл их.
А значит, учиться надо лишь одному — древности, точнее тому порядку, который существовал когда-то у предков, чтобы воспроизвести его в сегодняшней жизни.
Именно «учиться», а не «изучать». Ведь изучение предусматривает определённый метод, сложную теорию, проверку этой теории практикой.
Для конфуцианцев такое «изучение» древности было неприемлемо, человек должен был своим сердцем, своим сознанием прикоснуться к древним мудрецам. Это было чисто мистическое проникновение.
После бесед Конфуций подолгу сидел во дворе своего дома, задумчиво глядя вдаль и перебирая шелковые струны своей цитры.
И это был, быть может, главный его урок: он показывал, являл воочию, что такое безмолвие праведного Пути, что такое свобода и гармония жизни, обретаемые в возвышенном молчании.
Более того, однажды он сделал признание, которое постороннему показалось бы нелепой причудой, капризом человека, избалованного славой:
— Я не хочу больше говорить! Разве Небо говорит? А времена года исправно сменяют друг друга, и все живое растет. Разве говорит что-нибудь Небо?
И это отнюдь не поза усталого от жизни и людей человека.
Молчание Конфуция — это не отказ от своего голоса, а нежелание заглушать своим голосом великое многоголосие мира.
Так он хотел говорить о всеобщем порядке мироздания, который охватывает и природу, и человека, и материальное, и духовное.
Он ничего не скрывал, и в нем самом не было ничего потаенного, а было лишь непонятое его учениками, которые поначалу воспринимали его именно как ментора, но не как носителя тайного знания.
— Вы, ученики, — говорил он, — полагаете, что я что-то скрываю от вас. Я ничего не скрываю от вас. Я ничего не делаю без вас. Таков я…
Это не просто слова, и Конфуций учил собственным примером и нередко встречал непонимание, поскольку многие его ученики привыкли к более пространным наставлениям.
Но это непонимание вовсе не означало отчуждения. Наоборот! С каждым днем ученики все сильнее и сильнее тянулись к своему Учителю.
Иначе и быть не могло. Древние мудрецы видели истинный смысл человека в «стяжание жизни, озаренной божественной просветленностью».
Вряд ли Конфуций говорил о божественной просветленности, но то, что эта общая цель сближает людей лучше всех отвлеченных понятий и ценностей, он, надо полагать, понимал.
