В тот день мать захлопоталась у плиты.
За обедом Франц спросил сына:
— Значит, окончательно в железнодорожники?
И, к своему удивлению, услышал короткое и решительное:
— Нет.
— Как же так?
— Другая у меня дорога. Вы знаете... — И Николай движением руки показал на окно, в залитое солнцем ярко-голубое небо.
— Теперь это зависит не только от тебя, — в сомнении сказал Франц. — Что скажет партия.
— Партия пошлет меня в авиацию.
— Говоришь так, словно это в твоих руках.
— Судьба каждого человека, папа, в его руках.
Франц было покачал головой, но, поглядев на сына, сказал:
— Впрочем, кому же теперь и глядеть-то ввысь, как не вашему брату.
— Я тоже так думаю.
— Значит, препятствий больше не видишь?
— Осталось одно.
— Большое?
— Ежели остальные одолел, это доломаю.
— Какое же?
— Я сам.
Франц с удивлением посмотрел на сына:
— Что же... не уверен в себе?
— Хочешь не хочешь, а дело я завязал большое, — серьезно проговорил Николай. — Ведь летчиком-то надо стать не обыкновенным..
— Золотым, что ли? — улыбнулся отец.
— Советским.
— Да, звание высокое! — Франц вздохнул. — Большое даром не дается.
— Знаю.
И тут в голосе отца зазвучали гордость и ласка:
— Ты-то... свое возьмешь. Партия поможет!
— На нее и надеюсь, — уверенно сказал Николай. — Стану, кем надо...
Тут вошла Анастасия Семеновна с подносом, уставленным чашками к послеобеденному чаю.
— Ну-ка, Никола, неси самовар!
— Чай? Это дело, — одобрил Франц. — Не жалей заварки, мать. Завари по-нашему, по-литейщицки, — до черноты.
Анастасия Семеновна, смеясь, обернулась к Николаю:
— А ты угадай, с чем?
Рассмеялся и Николай: он перед обедом видел в окошко, как мать несла из лавки связку баранок. Он любил горчичные баранки с маслом. А уж если к тому и клубничное варенье...
Николай обнял мать и поцеловал в обе щеки.
Николай снова поселился в Москве, у родителей. Францу жизнь сына казалась странной: большой серьезный человек, член партии, а, словно школьник, опять мяч гоняет!
Действительно, Николай, как в былые годы, много времени проводил на футбольном поле. Вдобавок у него и дома, в дверях его комнаты, появилась самодельная трапеция.
Происходило это потому, что Николай ничего так не боялся при поступлении в авиашколу, как этих самых «физических данных». Он вовсе не чувствовал себя ни слабым, ни неловким, ни сколько-нибудь нездоровым. Но наружность была попрежнему обманчивой. Всякий, кто видел его впервые, невольно думал: «Хлипок парень». Мало кто признавал в нем кандидата в летчики. Больше было таких, кто советовал идти в музыканты: уж больно хорошо он играл на баяне, сменившем теперь старенькую саратовскую гармонь.
