Музыкант сел за инструмент. Жестом, так хорошо запомнившимся Прохору с того концерта, потер руки и стал задумчиво глядеть на свои длинные, все еще багровые от холода пальцы. Прохор увидел на их тонкой коже глубокие ссадины и кровоподтеки. Пианист тоже, словно сейчас только заметив, что руки его изранены, бросил испуганный взгляд на офицеров и склонился над инструментом.
Пение фисгармонии заполнило горницу, выливаясь сквозь дребезжащие окна в стужу, в темную тишину леса, подступившего к самой усадьбе.
Полковник неотрывно глядел на руки пианиста. Его брови все ближе сходились над золотым переносьем очков. Поймав это движение бровей, капитан крикнул музыканту:
— Стоп! Прекратить это славянское нытье!
Пианист испуганно оборвал музыку. Его руки, как подстреленные на лету птицы, замерли на миг и упали с клавиатуры.
Полковник сердито взглянул на капитана:
— Aber warum doch slawich? Das ist doch ein echter deutscher Komponist — Mozart, mein Herr[5].
— Ach, so! Wunderbar![6]
Полковник бросил пианисту:
— Играть! — И снова его внимательные глаза устремились на пальцы музыканта.
Немцы опять заговорили между собой.
— Такими руками нельзя взрывать мосты, — сказал полковник, — это всего лишь руки артиста.
— Да, — согласился капитан.
— В Америке такие руки страхуют, — сказал полковник пианисту. — А у вас?
— У нас это излишне, — тихо ответил пианист. — А когда я ездил в Штаты, мои руки, действительно, были застрахованы.
— Во сколько? — с жадным интересом спросил капитан.
— Двести тысяч долларов, — спокойно произнес музыкант.
Немцы переглянулись.
— Двести тысяч?! — удивленно воскликнул полковник.
Капитан вплотную подошел к пианисту. Прохору показалось, что кулак офицера сжимается для удара. Прохору стоило огромного усилия сдержать себя: хотелось броситься на офицера. Но нельзя было поднимать шум без команды «человека в очках».
— Значит, твои пальцы — целое сокровище? — спросил офицер.
Пианист поглядел на свои руки, словно такая мысль впервые пришла ему. Он молча кивнул и обвел присутствующих смущенным взором.
Взгляд полковника под стеклами очков сделался прозрачным, ничего не выражающим. Он равнодушно повернулся к пианисту спиной и склонился над картой.
Капитан взял пианиста за руки повыше кистей и положил их на крышку фисгармонии. В мертвой тишине горницы было слышно, как шлепнули ладони по дереву и как загудел, резонируя, старый инструмент.
— Ruhig! Спокойно! — прикрикнул капитан и, быстро схватив лежащий на столе тяжелый пресс, с размаху ударил по пальцам пианиста.
